Борис Акунин - Бох и Шельма (сборник)

Глеб Ильич золотого правила не знал, встрял с объяснениями: это-де купец из Кафы, звать так-то, имущества не пожалел, чтоб за Русь-матушку постоять, но великий князь чепухи не услышал. Только имя.

– Что они могут, твои пушки, Яков? Далеко ль палят? Хороши ли в поле?

– Это не просто пушки, а бомбасты, самоновейший немецкий снаряд. Жахнет мелким каменьем – полк положит. Вдарит чугунным шаром – крепостную стену пробьет.

Московский государь крякнул от удовольствия.

– Молодец, пушкарь. Ишь, хват какой!

А тарусского князя обнял, троекратно облобызал.

– Угодил ты мне, Глеб. Ох, угодил! Ни к кому тебя под начало не отдам. На походе встань сразу за моей дружиной. А в сражении назначу тебе самое лучшее место.

Услыхав это, Шельма сказал себе: нынче же ночью сбегу, никакой Сыч не удержит. Попасть на лучшее место в сражении с Ордой? Лучше сразу в могилу закопаться.

Лучшее место ныне могло быть только одно: подальше отсюда.

Не сбежал.

Великий князь приставил к пушкам и «пушкарю» для вящего сбережения сугубую охрану, десяток ближних дружинников. Не люди – псы цепные. По нужде и то одного не отпускали.

К вечеру шестого дня осени войско вышло к Дону. Встали.

Прошел слух: Дмитрий велел дожидаться татар здесь. Однако в ночь все же переправились на другую сторону. Там было широкое поле, показавшееся Яшке знакомым. Над полем низко летали болотные птицы, кулики. По ним и вспомнилось – проезжали здесь с Бохом два месяца назад. А кажется – целая вечность прошла.

Шельма, хоть и не стратиг, а догадался: великий князь ставит свою разношерстную рать впереди реки, чтобы некуда было бежать от татарской конницы. Значит, всем тут и сгинуть.

Был в походном шатре у Дмитрия большой совет, откуда князь Глеб вернулся поздно, понурый.

– Лучшее место дали? – замирая, спросил Яшка.

– Худшее, – печально молвил князь. – Не со всем войском, а наособицу, сбоку, правее правого полка. Там в Дон впадает какая-то речка, Непрядва называется, и выше брод. Дмитрий Иванович боится, не ударил бы Мамай оттуда скрытно, в обход. Ставить в прикрытие много людей не хочет. Ты, говорит, со своими бомбастами встань перед бродом. Полезут татары – пугни их как следует. Не остановишь – хоть грохот услышу, изготовлюсь.

Яшке очень понравилось, что вояка-князь такой унылый. Однако спросил:

– Пойдут татаре через брод, княже? Как думаешь?

– Зачем им? Поле широкое, для конницы приволье. Ударят всей силой в лоб, и дело с концом. Все наши биться будут, а мы пообочь стоять, слюни глотать…

Оживился тут Шельма, духом воспрял, стал деловит.

– Зря ты это, Глеб Ильич. Великой важности дело тебе доверено. Всё православное воинство прикрывать. Не посрамим Тарусы!

Поставили их у места, где в Непрядву вливался ручей именем Нижний Дубяк. Он разливался широко, но мелко, так что просвечивало дно. Ничего отсюда было не видно – ни куликова поля, где с утра развернулось войско, ни того, чтó на другом берегу. Он был закрыт густой дубовой рощей, а с утра землю еще и накрыл белесый туман.

Московские дружинники ушли, им в бою надлежало беречь особу государя. Тарусцы остались одни. Ждали в готовности, сами по себе.

Было очень тихо.

Установкой пушек распоряжался Шельма. Сделал так, как видел во время пробной пальбы. Каждую велел уложить на кучу плотно сбитого песка. В дуло заложили по шапке огненного праха. Потом забили сколько влезло мелких камней. Еще немножко трайбладунга Яшка насыпал в маленькие дырки сверху – точь-в-точь как это делал Бохов кнехт. Рядом в ведерке тлели горячие угли, торчала раскаленная кочережка.

Успокоенный, что татары этим путем не попрутся, Шельма расхаживал над железными трубами соколом, покрикивал бодрое. Все его слушали, будто он теперь самый главный воевода. И никто не заперечил, когда Яшка велел привязать коней поодаль, под деревом. Может, так для пушечного дела надо.

А надо оно было вот для чего.

Как рать побежит с поля от татарского удара и все замечутся, Шельма дунет прямиком к буланому жеребцу, которого подарил ему покладистый боярин, – и свисти ветер.

Князь сидел хмурый, чертил прутиком по земле, ни во что не вмешивался.

Однако в полдень, когда туман рассеялся, и со стороны поля начал доноситься дальний шум – там разом заорало много тысяч глоток, Глеб Ильич вскочил на ноги.

– И ведь не видно ничего! – закричал он страдальчески. – Эй, Бойка! Посади двоих посмышленней на распряженных лошадей. Пусть встанут у Дона. И ездят сюда по одному, рассказывают.