Алексей Новиков: О душах живых и мертвых

В этом, собственно, и заключался смысл всей речи. Надо было рассеять последние тревоги помещиков. Через Государственный Совет Николай Павлович обращался ко всему русскому дворянству.

Воодушевленные царственным словом, господа члены Государственного Совета закончили заседание выражением верноподданнических чувств. В едином порыве устремились они к обожаемому монарху. Вешнее солнце осветило еще раз историческую картину.

Вслед за императорской каретой от Государственного Совета бесконечной вереницей разъезжались экипажи. Зал заседаний опустел. Только в кабинете председателя еще задержались наиболее близкие к нему сановники.

– Слава богу, все осталось по-старому! – вырвалось у одного из них.

– Однако к чему же было городить весь этот огород? – спросил другой, обратившись к князю Меншикову, председательствовавшему в заседании.

– Надо было что-нибудь сделать, – устало отвечал князь, – дабы рассеять тревожные опасения дворянства и пресечь мечтания, пробудившиеся в народе…

В начале апреля 1842 года высочайший указ был опубликован для всеобщего сведения под витиеватым названием: «О предоставлении помещикам заключать с крестьянами договоры на отдачу им участков земли в пользование за условные повинности, с принятием крестьянами, заключившими договор, названия обязанных крестьян».

Высочайший указ сопровождался циркуляром министра внутренних дел. Во избежание ложных истолкований министр еще раз объяснил: «Единственная цель правительства – упорядочить право помещичьей собственности на крестьянские земли». Далее министр в весьма туманных фразах требовал от подчиненных пристального наблюдения за тем, чтобы никто и ни в каком случае не пытался усмотреть в высочайшем указе целей или намерений, не соответствующих видам правительства.

Указ об обязанных крестьянах спешно разослали по всем губерниям. Помещики не проявили доброй воли. Придется лежать указу в полном забвении не одно десятилетие. А прогремит гром, вздыбятся против бар мужики, заполыхают господские усадьбы – лишь тогда о нем вспомнят. Вспомнят, что давным-давно провозглашена помещичья собственность на все земли, и, приступая к освобождению крепостных, начнут с того, что установят – и, конечно, по собственной доброй воле – выкупные платежи за каждую болотину, за каждый песчаник, отводимый в надел осчастливленному мужику.

Но и до этого было еще далеко.

Пока что господа помещики желают жить по старине. С крепостными мужиками надежнее существовать, чем с какими-то обязанными. Пусть себе мудрят в столице – там, известно, образованность, – но, спасибо, нет отказа поместным дворянам в воинских командах…

В те самые дни, когда в Петербурге появился новый закон, в московской типографии начали набирать первые страницы «Мертвых душ».

Не было никакой видимой связи между этими событиями. Да и какая может быть связь? В Петербурге заседал Государственный Совет, раздалось царственное слово – прямо сказать, мудрость и торжество, достойные удивления потомства. А в московскую типографию всего-то навсего приехал сочинитель, собою невидный, с птичьим носом, отдал печатать книгу в долг, на бумаге, тоже добытой в кредит. И даже нельзя всю книгу печатать: какая-то повесть о капитане Копейкине только что переделана сочинителем и снова послана в петербургскую цензуру. Одним словом, нестоящее дело.

Но кто же порадел мужикам в столице? Министры? Конечно, так. А не тот ли самый министр, к которому ходил на прием приснопамятный капитан Копейкин? Помните? Дела у министра государственные, требующие самоскорейшего исполнения; со всех сторон генералы ожидают решений, приказаний, и в лице у министра, сообразно с званием, с высоким чином, такое и выражение… Батюшки-светы! Да ведь этот самый министр, с этим самым выражением лица заседал и в Государственном Совете и в Секретном комитете.

Головой поручиться можно: когда в комитет вызывали мужей опыта, как могли забыть рачительного господина Собакевича? Если же дошли какие слухи до коллежской секретарши Настасьи Петровны Коробочки, как и ей было не потерять сон, как и ей не пуститься в дальнюю дорогу!

– Отцы-благодетели! Не упустили ли чего из моего вдовьего интересу?

– Ничего, матушка, не упустили. Поезжай с богом восвояси…

Поэма, печатавшаяся в Москве, обладала удивительным свойством: в ней как живые предстали министры и кувшинные рыла, столичные распорядители и поместные существователи; выставлены они на всенародные очи во всей убогой и смердящей наготе.