Алексей Новиков - Последний год

Ничего не заметила Азинька. Не знала даже, куда уехал Александр Сергеевич.

Пушкин отправился к баронессе Вревской. Зизи обрадовалась и удивилась. Никак сегодня его не ждала.

– Помните, – сказал Александр Сергеевич, – я обещал вам, что вы будете знать, если мне придется действовать. Время пришло, Зизи!

– Дуэль! – в ужасе вскричала Евпраксия Николаевна и схватила его за руки, словно хотела удержать от безумства.

– Полно, Зизи! Повторяя вызов после отказа от дуэли, я поставил бы себя в неловкое положение.

– Так что же?

– Пощечина, Зизи! Только не поймите буквально. Не буду марать руки.

– Кому?.. За что? – едва может выговорить Евпраксия Николаевна.

– За то, что господин Дантес, пользуясь неопытностью и беспечностью Таши, хочет своими исканиями перед ней, ныне и вовсе скандальными, сделать меня посмешищем. Он действует, имея за спиной усердных покровителей. Вот я и разрушу весь замысел пощечиной, которая раздастся в поучение всем титулованным мерзавцам и сиятельным ведьмам.

Он говорил о неопытности и беспечности жены!

А Зизи не могла нанести ему оскорбления, самого тяжкого из всех возможных. Она не могла повторить ему о Натали того, что так легко срывалось с языка Аннет…

Пушкин уехал. Баронесса Вревская поняла – наступил решительный для него час. Но что может сделать провинциальная помещица, явившаяся в Петербург с опрометчивым обещанием: «Я, маменька, до всего дознаюсь»?

Только еще темнее стало все происходящее вокруг поэта. Хоть бы пришла Аннет!

В то время уже начался вечер у Вяземских. Из всех бесед, увлекательных и задушевных, умных или пустопорожних, что вели между собою гости, стоило бы обратить особое внимание на один короткий разговор, которого, правда, никто из собравшихся не слышал.

Наталья Николаевна Пушкина, не дослушав приветствия Дантеса, бросила ему тихо:

– Вы играете с огнем!

– Вы правы, нам лучше видеться без посторонних глаз.

Натали тотчас от него отошла.

Пушкин беседовал с хозяйкой дома. Он опять вспомнил брюлловскую акварель. Лучше бы и вовсе ему эту прелесть не видеть. Теперь он чувствует себя так, будто его лишили последнего утешения.

Вера Федоровна от души смеялась: бывают же у человека этакие причуды…

Пушкин бросил взгляд туда, где стоял покинутый Натальей Николаевной Дантес, и сказал Вере Федоровне так, будто сообщил самую заурядную новость:

– Он еще не знает, что ожидает его дома.

Вера Федоровна чуть было не пропустила без внимания эти слова, – такой безразличный был у Пушкина голос. И вдруг опомнилась.

– О чем вы говорите?

– Вы скоро узнаете…

И сколько ни расспрашивала встревоженная Вера Федоровна, ничего больше Пушкин объяснять не стал.

Вера Федоровна, как ни отвлекали ее обязанности хозяйки дома, успела шепнуть мужу:

– Пушкин опять что-то затевает. Что бы это могло быть?

– Во всяком случае, не дуэль, – отвечал Петр Андреевич. – По одному делу не дерутся, матушка, дважды. А к прочим его затеям нам не привыкать стать.

Петр Андреевич озабоченно взглянул на жену:

– Надеюсь, у нас не ударят сегодня лицом в грязь ни буфетчик, ни повар! Прошу тебя, возьми все меры!

– От Пушкина?! – Барон Луи Геккерен не верил собственным глазам. О чем может писать ему этот страшный человек? Кажется, все поводы для писем исключены навсегда.

Но письмо было все-таки от Пушкина, и, конечно, осторожнее было его прочитать.

«Барон, – писал Пушкин, – позвольте мне подвести итог тому, что недавно произошло. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть мне безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, с тем, чтобы вмешаться, когда сочту это уместным. Случай, который во всякое иное время был бы мне очень неприятен, счастливо вывел меня из затруднения: я получил безыменные письма…»

Барон ощутил первые признаки раздражения. Изволь портить глаза, читая докучливое письмо!

«Я увидел, что время пришло, и этим воспользовался, – продолжал Пушкин. – Вы знаете остальное…»

Ничего не хочет знать почтенный барон. Все давно кончено женитьбой Жоржа… Однако… Однако… черт знает, что этот Пушкин позволяет себе писать:

«Я заставил вашего сына играть роль столь плачевную, что жена моя, изумленная такой подлой трусостью и пошлостью, не могла воздержаться от смеха…»

Даже изящный французский язык, которым пользуется Пушкин, не может ослабить силы наносимых оскорблений.