Алексей Новиков - Последний год

– Едем, ma legitime! [11]

Баронесса Геккерен счастливо улыбнулась.

Уезжали в это время многие, в том числе и Наталья Николаевна Пушкина с мужем. Александр Сергеевич был, по-видимому, совершенно спокоен.

К утру степлело. Оттаяли окна, пропуская тусклый свет. В окнах зажглись огни. При свете этих огней петербургский день робко вступил в свои права.

Александр Сергеевич Пушкин встал раньше обычного. Выпил чай, которым заботливо потчевала его Азинька.

– Азинька, пройдемте в кабинет.

Пушкин вынул из стола деньги.

– Выторговал вчера у шельмы Шишкина две тысячи двести рублей за все серебро.

В заклад пошло на этот раз уже не пушкинское имущество, а ценности, оставленные при отъезде за границу давним другом Соболевским.

– Бог мне простит, – сказал поэт, – а Соболевский, знаю, поймет мою крайность. Но как я ни считал, на домашние нужды более четырехсот рублей не выкроил. Да вы и на эти деньги сотворите чудо.

Подал Азиньке ассигнации, заглянул в глаза.

– Знаю, как вам трудно. Одним утешаюсь – и мне не легче.

– Вам много труднее, Александр Сергеевич, – отвечала Азинька, не отводя глаз.

– Не мне с этим спорить, – согласился Пушкин. – Однако же должна перемениться наша жизнь.

У Азиньки захолонуло сердце. О чем он говорит? Но она ни о чем не успела спросить. Совсем не вовремя приехал Жуковский. Пушкин отправился с ним к Брюллову.

Брюллов усердно потчевал гостей дорожными альбомами, в которых запечатлел свое путешествие по Ближнему Востоку. Карл Павлович развернул лист, на котором был изображен съезд гостей к австрийскому посланнику в Смирне.

Пушкин глянул, схватил акварель и, не расставаясь с нею, хохотал до слез. Своеобразные костюмы гостей-туземцев, их простодушие и наивное щегольство были запечатлены в разительном контрасте с убийственной чопорностью европейских дипломатов.

– Подарите мне это сокровище! – просил Пушкин. – Век вашего благодеяния не забуду!

Но акварель уже была собственностью княгини Салтыковой. Александр Сергеевич расстроился чрезвычайно. Не мог выпустить альбома из рук. Сызнова листал, а дойдя до «Бала у австрийского посланника в Смирне», опять смеялся до слез. Потом сказал с грустью:

– Может же быть этакая незадача! – И совсем притих.

В утешение Брюллов предложил написать портрет Пушкина. У поэта родилась новая надежда: авось напишет, наконец, гений кисти и портрет Наташи. Александр Сергеевич ухватился за предложение. Сеанс назначили на 28 января. Пришлось расстаться с полюбившейся акварелью.

Но и дома, за обедом, Пушкин только о ней и говорил. И чем больше говорил, тем больше, казалось, думал совсем о другом. Потом ушел к себе. Сидел за столом, ни к чему не прикасаясь. Не раз вскакивал и кружил по кабинету. Опять сел. Вынул давнее незаконченное письмо к Луи Геккерену. Положил перед собой чистый лист бумаги. Медленно протянул руку к перу.

«Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…»

Теперь писал быстро, без помарок…

В это время Наталья Николаевна вела с Азинькой в спальне важный разговор.

– Непременно объясни Екатерине и барону мое положение. Ни дня ни медли.

– Чего же ты хочешь?

– Как чего? Пусть Жорж посчитается, наконец, с характером Александра.

– А зачем все это знать Екатерине?

– Вот славно! Да я именно и хочу, чтобы Екатерина знала о моей просьбе. Пусть поймет меня сама и окажет свое влияние на Жоржа. Мне дорого мое семейное спокойствие.

– Изволь, – согласилась Азинька, – я выполню твою просьбу.

Азинька ушла к себе. Никак не могла понять, что разумел Пушкин, когда говорил: «Должна перемениться наша жизнь».

До выезда к Вяземским все еще было далеко. Азиньку неудержимо потянуло в кабинет к Александру Сергеевичу.

Кабинет был пуст. Как всегда, аккуратно прибрано на столе. Над чем он сейчас работает? Кажется, пишет статью о Камчатке для своего журнала. А может быть, для того и забрался на Камчатку, чтобы не видеть, что творится с Натальей?

Занятая своими мыслями Азинька не обратила никакого внимания на то, что в дальнем углу кабинета валялись какие-то разорванные, скомканные листы, может быть в спешке брошенные на пол. Никогда не водилось за Александром Сергеевичем такого беспорядка…

Если бы сложить те порванные большие листы элегантной почтовой бумаги с золотым обрезом, возникли бы строки уничижительного письма, которое еще осенью намеревался послать Луи Геккерену Александр Сергеевич и которое он так долго хранил в своем письменном столе. А если теперь порвал и бросил, стало быть, миновала буря!