Анатолий Субботин - За землю Русскую

— Поздороваемся, витязь! Не забыл, как на Буян-лугу играли?

— Не забыл, — усмехнулся Ивашко.

— Одолел ты, но зла на тебя не таю. Приходи в хоромы мои, приму гостем.

— Спасибо! И у меня нет зла, — сказал Ивашко. — По дружбе встретились, полюбовно.

На лугу, близ Корыстного ряда, старый Лугота с гуслями. Его окружила шумная ватажка повольников. На пути к торгу Ивашко и Спиридонович задержались около игреца.

— Стар гусельник, а гусли его будто выговаривают струнами, — послушав, молвил Ивашко.

— Стар, — согласился Спиридонович, — да стать молодая. Давний житель на Новгороде Лугота. Люди сказывают, было время, когда у Луготы кудри вились; на быстрых ушкуях с ватагой повольников ходил он и по Сухоне, и по Кубине, волоками, реками дальними; ходил в Хлынов, за Югру, до Каменного Пояса. Послушаем, что сказывает!

Еле касаясь пальцами струн, Лугота говорил протяжно, нараспев:

— А ты молви, Лугота!

— Почто, я не скоморошина, не мне гулящие головы тешить.

— Завел сказ — досказывай! — шумит ватага.

— Аль гуселюшки не звенят?

Огромным пчелиным роем гудит и шумит Великий торг. Близко, за шеломами Николы, высится Ярославова звонница. На ней, под зеленым шатром крыши, славный вечевой колокол.

— Сам-от, Лугота, не в поле воевал, а с лягушами в болотине, — наступает на гусляра ватага. — Фу-ты, нуты, ножки гнуты; мы-ста, да я-ста — славу-де славили.

— Не занять ли нам, ребята, у того, у Луготы, силушки?

Взбунтовал Лугота молодецкую кровь. Упрямится он, а можно ли оборониться от удалой ватаги! Ухмыляется гусляр в седую бороду.

И вот положил он на колени гусельки, пробежал пальцами по струнам. Зазвенели струны серебряным говором, словно галочья стая поднялась над Волховом. Притихли ватажники.

Рокочут струны. То как гром они, то дождиком теплым разольются. Играют струны славу Великому Новгороду. Под перебор их начал Лугота:

Ждут Спиридоновича поморские гости. Пора завершать торг, свои товары показывать. Ивашку манили скоморошьи забавы на Гулящей горке. Расставшись с ним, Спиридонович по дороге к хоромам задержался на Козьей бородке, за Ярославовым дворищем. Людно там, как в велик день.

— Не торжище ли нынче на Бородке? — спросил.

— Милостивец наш уходит из Новгорода, на грехи наши огневался.

На паперти у Успения — Прокопко-юродивый; за плечами у него кошель, набитый каменьями, в руке посох.

— На вольный дух, на Обонежье ухожу, — трескуче, потрясая посохом, выкрикивает он. — Прощайте, люди добрые! Тошно мне на Новгороде от вонищи суздальской. Пряжьё напекли — зуб не берет. Потрогай-ко, — Прокоп повернулся кошелем к бабе, стоявшей у паперти. Уголком платка, повязанного сверх повойника, она утирала глаза. — Гати мостят тем пряжьём.

— Угодник наш, — взвыла баба, ощупав камни в кошеле у юродивого. — На кого останемся без твоей заступы?