Анатолий Субботин - За землю Русскую

— Что-то молчишь, Окулко? Слыхал аль нет, о чем радеют людишки?

Окул упал в ножки.

— Не вели казнить, осударь-болярин, вели молвить!

— Сказывай!

И краснел и бледнел боярин от того, что услышал. Зверем лютым называют его холопы, мерином величают. Стефан Твердиславич сам знает — строг он. Велел Окулу все сказывать, но… Боярин вдруг вскинул брови.

— О чем мелешь, пес?

— Истинно, осударь. Дура-карлица несусветное баяла. Не твои светлые оченьки хулила, а так, по дурости, туды-сюды языком…

— Вспомни!

— Ефросиньюшка, бает, болярышня-то наша, убивалась да ревела.

— Что случилось с болярышней, о чем ревела она? — боярин поднял на Окула сухие глаза. — Сказала дура?

— И что ей сказать, осударь? Ефросиньюшка тихо живет, а дура-то карла про нее: убивалась-де болярышня, слезы лила, залетного соколика вспоминаючи.

— Ну! — у боярина перекосился рот.

— Врет карла, — быстрее, скороговоркой засеменил словами Окул. — Богатырь, бает, тот сокол на Новгороде… И все-то пустые слова у дуры. Ведомо всем, о ком кручинится болярышня, рядом живет ее кручина: светлый болярин наш забыл дорожку в девичий терем.

У боярина отлегло от сердца. Поначалу хотел было поучить карлу ременницами, но скоро передумал.

— Ефросинью навещу ужо… А дуру-карлицу… Велю: нынче же снаряди в дальнюю вотчину, в поруб там ее, на чепь… И ты, пес, знай, за длинный язык не помилую.

Снарядил Окул подводу, увезли дуру, но боярин не успокоился. Вечером не навестил терем. Собрался было и вдруг подумал: как да померещится ему печаль в глазах Ефросиньи? Стефан Твердиславич сам страшится своего гнева.

В тревожных думах прошла ночь. Солнце встало, а боярин не выходит из горницы: хворым сказался. Пусть, мол, что надо кому, передают через Окула. На четвертый день вышел Стефан Твердиславич на двор: отправился к вечерням, а после вечерен заглянул к куму Лизуте и пировал там до утра. Под ручки его домой привели. Проснулся в пятом часу пополудни. Долго лежал один, пытаясь вспомнить, что с ним было вчера, рано ли от кума в свои хоромы вернулся? В голове шум, будто не в горнице у себя боярин, а на Великом торгу. Увидел на столе торель с кислой капустой. Должно быть, Окул поставил. Знает пес, что хорошо боярину на похмелье. Стефан Твердиславич подвинул к себе торель, поел. В хоромах так тихо, что кажется, пробеги таракан — тараканий топ будет слышно.

Боярин широко, со стоном, зевнул, перекрестил рот; потянулся, приходя в себя, поскреб ногтями грудь, заросшую жестким, как болотный мох, серо-зеленым волосом.

— Окулко! — позвал.

Не затих в переходах голос, Окул уже в горнице; сломил перед боярином спину.

— Где пропадаешь, пес? — заворчал на него боярин. — Небось на поварне с сокачихами [24] Поварихи. лясы точил?

— Тут я, за стеночкой был, осударь-болярин.

— То-то… — боярин помолчал, пожевал губами. — Говори-ко, что без меня в хоромах сталось?

Окул согнулся еще ниже: на дай бог рассердить нынче Стефана Твердиславича! Рассердится — падет в голову ему тогда все выпитое и съеденное накануне, все гостевое и хмельное… Начал сказывать. Боярин слушал, мотал головой. Но вот услышал и поперхнулся.

— Ну-ну, — с трудом выдавил. — Видели?

— Видели, осударь. Ходит Ивашко по Новгороду на всей воле.

— Почто не взяли его?

— Не взяли, осударь-болярин. В силе он.

— В силе… — Лицо боярина потемнело. — Как ты смог вымолвить этакое? Кто видел холопа?

— Якунко с Тимком, воротные сторожа. Рогожи с торгу несли.

— По полусотне ременниц им, а ты… — будто не зная, какое наказание придумать холопу, боярин умолк.

Не дожидаясь, что молвит в гневе Стефан Твердиславич, Окул еще ниже сломил спину и скороговоркой, словно боясь, что не успеет сказать все, о чем надо знать боярину, зачастил:

— Идет он, осударь-болярин, холопишко твой Ивашко, в кафтане дружиничьем, на себя не похож… Насилу признали.

— Что ты молвил? — боярин поднял брови. — В дружиничьем кафтане? Ну-ну!

— В дружиничьем, осударь. И Тимко, и Якунко — оба видели.

То, что Ивашко ходит в Новгороде в кафтане дружиничьем, до того поразило боярина, что он покрестился на образ. Хоть и князь Александр, но ведь и он не о двух головах. Перед черными людьми и холопами старые князья заступали вотчинников. Так и Александр поступал прежде. Когда брали на поток хоромы Бориса Олельковича, не бояре — княжая дружина усмирила буйство.

— Окулко! — позвал боярин. — Узнай, как сталось? Проведай на княжем дворе. Врут Тимко с Якунком — побрани холопов, правду молвили — прощаю, что раньше им дадено. Суда у князя спрошу.