Анатолий Субботин - За землю Русскую

Горе, какое переживал Данила, напомнило ему молодость, напомнило иные края и иные дни.

В боярских хоромах ближним холопом жил он. Ловок и пригож был. Недаром полюбила его Агаша; лучше и краше ее не знал он никого на свете. Любил Данила Агафьюшку пуще себя; ни жизни, ни добра — ничего не жалел. Стала она женой Даниле. Не знал он выше радости, не знал счастья полнее. И в этой радости настигла беда.

Приглянулась Агаша боярину. Но Данила молод, силен был, характер у него неуступчивый.

По первой пороше выехал боярин в поле. Много дичи, зайца и красного зверя в угодьях вотчинных. Полевали до вечера. Утомились кони, люди еле держатся на ногах… Данилу ни усталь не берет, ни голод не тревожит. Злоба душит боярина, одна у него дума: встретить молодца на узкой просеке, не уйти тогда удалому от медного кистеня.

Близко вечер. Зверь пошел на покой. Пора трубить сбор. И только боярин поднял рог, откуда ни возьмись — сохатый. Взыграло сердце при виде драгоценной добычи. Пустил боярин коня. Зверь из виду не уходит и догнать себя не дает.

Долго длилась погоня. Кажется, немного еще и — добыча рядом, на бросок копья. Догнал бы боярин зверя, но на пути неожиданно легла река. Зверь со всего маху — на лед. Молодой ледок зыбится, потрескивает под широкими копытами. Не успел боярин оглянуться — зверь на другом берегу. Отряхивается, мотает башкой.

Взвился повод. Не достиг конь и половины реки, лед хрустнул, не выдержал тяжести всадника. Барахтается боярин в полынье.

Крикнуть бы — кричать некого, заползти бы на лед… Тонок, ломается. Тело у боярина цепенеет от холода, намокшая одежда тянет ко дну. Окунулся боярин, хлебнул воды. Ох, тяжко! Очи закрыл туман. В последний раз взглянул на берег, а там… Данила.

Размотал он веревье, бросил в полынью. Схватил конец боярин, топором не разрубить пальцев.

На берегу снял с себя Данила кафтан, отдал боярину, коня своего подал. Остался на морозе в одной споднице.

К полудню, на другой день, пришел к Агаше. На ней лица нет. Истосковалась, чего-чего не передумала с тех пор, как прискакал боярин с поля на Данилушкином коне. В ночь ездили люди, искали Данилу — не нашли. На заре мороз окреп, деревья опушились серебряным мхом. Другой на месте Данилы жизнь потерял бы, он перемог. Вошел в избу, поздоровался с Агашей, квасу выпил. К вечеру хворь сломила дуб.

Надолго приковала она Данилу клавке. Исхудал. Поднимет руку — сама себя на весу не держит.

Тогда-то и увели Агашу в хоромы к боярину.

Что сталось с нею в ту ночь? На шестом месяце она тяжелой ходила. Вернулась из хором тучи темнее.

Данила оборол хворь. Просветлели у него очи. А как встал он, повинилась ему Агафьюшка тайной. Данила не упрекнул ее, взглядом не обидел.

А боярин забыл об Агаше. Не заглядывает горе в его хоромы. Треххвостка-ременница, как пруток витой; страшно горю показаться непрошеному.

Однажды пировал боярин с вечера до полуночи, похвалялся:

Утром нашли боярина на пуховой перине с разбитым теменем. Хватились спустя — нет нигде в хоромах Данилы и Агафьюшки. След их потерялся.

Далеко бежал Данила, на Шелонь. Берег он Агафьюшку, глаз не спускал с нее. Родила она дочь, но сама не перенесла, отдала душу.

Счастье нашел Данила в дочери. Олёнушка выросла. Знал бы, откуда грозит лихо, — уберегся…

Голубым пламенем вспыхивает на поляне легкая поземка. Снег чистый. Не от его ли блеска слезятся у Данилы глаза? Медленно, будто нес на плечах тяжкую ношу, возвращался он в городок.

На третий день Данилу снова потянуло в боры. Не сиделось ему и не лежалось в избе. Там, на поляне, острее и больнее переживал он горе. Казалось, вместе с ним тоскует об Олёнушке старый бор; покрытая льдом и засыпанная снегом река хранит чистую память о девушке; даже заячьи тропы и лисьи следы на поляне вычерчивают на снегу ее имя.

— Стану валить лес, — собравшись на поляну, сказал Данила дворскому Климу. — Весною начнем рубить городок — лес понадобится.

— Дело молвил, Данила, — одобрил Клим. — Не страшно ли тебе в борах одному? — спросил.

— Нет, не страшно. Родной мне бор, а страшно ли жить в родной избе? Поставлю шалаш, утеплю снегом, костер зажгу… Будет хлеб на исходе — прибегу в городок. Рыбу даст река, дичь половлю перевесищем.