Анатолий Субботин - За землю Русскую

— Ты будешь жить, Ратмир. Со славою вернемся к Великому Новгороду.

— Нет, княже. Рана… тяжка.

Ратмир снова закрыл глаза. Безмолвно стоят вокруг воины. Но вот раненый витязь снова приподнялся, внятно и отчетливо прозвучал его голос:

— Честь и славу Руси храните… други!

Он вытянулся, глубоко вздохнул, словно хотел полнее насладиться свежестью вечера и буйными запахами трав. Александр, склоняясь над ним, не отрывал глаз от лица друга.

— Ратмир! — позвал он. — Слышишь меня?

Не дрогнули веки на закрытых глазах воеводы. Он лежал неподвижно, такой же, каким жил. Александр поднял голову Ратмира и прижал к себе. Воины сняли шеломы. Василий Спиридонович отвернулся, взглянул на тонкий вечерний туман, занимавшийся над рекой, и, будто утирая пот, смахнул слезу.

Бережно, словно боясь причинить боль угасшему витязю, Александр уложил голову Ратмира, поднялся и оземь поклонился праху.

— Други мои! — обращаясь к воинам, произнес он. — Предадим земле павших! Пусть лягут они в броне, с оружием своим, как братья, на рубеже земли Русской. Не легкой рукой, трудами своими, храбростью и силой оружия нашего взяли мы победу. Память о ней навсегда останется устрашением свейским крестоносцам и всем врагам Руси.

— Воеводу Ратмира погребем здесь, княже, у устья, где бился он со свейскими латниками, — промолвил Спиридонович.

— Нет, — решительно сказал Александр. — Братом воинам жил Ратмир, братом им ляжет в землю. Насыплем холм над могилой в память о тех, кто положили жизни свои за отчизну.

Вечер. Ни огонька, ни костра не видно на дальнем берегу, куда скрылись остатки разбитой шведской рати. Русская река — глубокая, величественная — несет свои воды, отражая в них блеск вечерней зари и пламя костров, освещающих затихшее поле битвы.

Стук колотушки уличного сторожа разбудил Бориса Олельковича. В тишине хором стук этот отдавался настолько резко, что, открыв глаза, Борис Олелькович не сразу понял причину тревоги. В горнице ник полумрак. Огонек лампады в переднем углу еле освещал тяжелый темный киот, в глубине которого поблескивал серебром и золотыми венчиками образ «Знамения».

— Ох, грехи, грехи! — вздохнул боярин. Он попытался было снова заснуть, но стук колотушки — назойливый, как осенний дождь, — разогнал сон. — Ох, грехи!

Давно ли, пяти весен не прошло с той поры, когда жил Борис Олелькович у себя, в резных хоромах на Легоще-улице в Новгороде Великом. В довольстве и почете жил. На Шелони и на Белом озере лежали его вотчины; Молога на Бежецком верху и Рабанга в Кубенском приозерье склонялись перед именитым боярином. За обеднями у святой Софии стоял он впереди, в совете господ в Грановитой сидел на верхнем месте, близко к владыке.

Кто бы сказал в ту пору, что придется боярину Нигоцевичу искать приюта у ливонских рыцарей, в городе Риге, а вот — привелось. Бежал Олелькович из Великого Новгорода. Пить бы ему воду со дна Волхова, если б не скрылся вовремя в Детинце. «На поток!» — будто сейчас несется крик, заполняя собою все. И ныне каждый звук, даже стук ночной колотушки, доносящийся с улицы, напоминает о нем.

До ночи отсиделся Борис Олелькович в хоромах владыки, а ночью, крадучись, как последний холоп, бежал в Псков, к зятю Нежиле; из Пскова, вместе с Нежилой, ушел в Ригу.

«Прям я на слово, за то и поток принял, — утешал себя думой боярин. — Небось кум Стефан живет белехонек. Бывало, только и слышишь: «Мы, Осмомысловичи…», а почуял беду — бороды не показал перед народом». Не за себя, за все боярство вотчинное принял Борис Олелькович горькую чашу. Не легко пить ее, но и в несчастий он не пал духом. Гордится тем, что не склонился, не унизил себя перед суздальскими князьями.

В старые годы, когда княжил в Новгороде Ярослав Всеволодович, боярин не ладил с ним, но терпел. Силен Ярослав, не легко было перебороть его. Помнит Борис Олелькович, как тяжко обесчестила Ярослава битва на Липиде. Казалось, не подняться ему. Будь на месте Ярослава другой князь, сидел бы он после из милости победителей удельным заморышем. А Ярослав словно не знал поражения. Князю Мстиславу, которого приняли новгородцы, скоро пришлось ехать в Галич, а Великому Новгороду просить милости Ярослава.

«Но покорностью ли своей высок перед городами русскими Господин Великий Новгород? — продолжал свои размышления боярин. — Нет. Князь — не господин над святой Софией. Дело князя — править войско, а суд и власть держит совет господ, владыка новгородский и посадник. Верхними людьми, боярством вотчинным славен Новгород. В Суздальской земле княжая власть выше боярской, воля князя выше воли совета господ, — в Новгороде тому не бывать. Как и Ярослав, Александр ищет опору в ремесленных и гостиных братчинах. Пусть! Черным людям не сломить силы старых вотчинников». И чем больше размышлял боярин, тем упрямее непокорная мысль: легче ему, Борису Олельковичу, жить на чужбине, чем поступиться правами верхних мужей в Новгороде.