Антон Хижняк - Даниил Галицкий

— Не было, а я пойду…

Помолчав, Твердохлеб сказал:

— Не ходи, дочь, ты уже не молода…

— Да, да, Роксана, — ухватилась Ольга. — Ты уже не молода, смотри, у тебя голова седая.

— Седая! — решительно промолвила Роксана. — Седая! Было от чего поседеть. Они думали душу мою убить, как убили Иванку. А я молода… Молода, такая же, как при Иванке. А что бы он мне сказал теперь? — Глаза ее засверкали. — Сказал бы: «Не иди»? Нет, не сказал бы! Он сам ничего не боялся, а я его жена. Я пойду, мамо. Не могу без Ростислава. Он ведь такой же горячий, как и Иванко. Сын мой, воин ты мой!

— Как же ты пойдешь? — ласковее спросила Ольга. — Уже осень на дворе, холодно.

— Я Микулу видела, — ответила Роксана. — Он приехал из Киева, видел там Ростислава. Будут от татар обороняться, стены возводят. Туда скоро мечи из Галича повезут и копья… И я с ними поеду, на возу и для меня место найдут. А нельзя будет ехать — я и пешком к сыну пойду.

— А боярин? Пустит ли? — спросила Ольга: авось хоть это испугает дочь.

— Пустит ли? Уже дозволил. Я только тиуну сказала, про Иванку напомнила, что загубили его безвинно. Да и Микула мне помог. Счастливая судьба занесла его к нам.

— Микула? Где он? — попытался приподняться Твердохлеб на локтях и бессильно упал на постель.

— В Холм поскакал.

— Не зашел к нам… — тоскливо прошептал Твердохлеб.

— Времени не было. К Даниле поскакал.

Ольга припала к Роксане и зарыдала:

— Все вы такие, уходите, рветесь куда-то… Лелюк ушел и не вернулся. Иванко, как ветер, не сидел на месте. Твердохлеб все в походах… И ты… бежишь.

— Бегу, мамо… Не могу без Ростислава… Мне без сына, что без света.

— Не плачь, Ольга, — сказал после долгого молчания Твердохлеб. — Пускай идет, не надо держать… Хорошо она надумала. И я пошел бы, будь у меня сила.

Осенним вечером Батый дошел до Днепра под Киевом и, пораженный красотой города, остановился на берегу. Солнце садилось за горизонт, последние его теплые лучи ласкали золотые купола киевских церквей, разноцветные крыши княжеских теремов. Батый сошел с коня и, прищурив узенькие глаза, крякнул от удовольствия. Субудай-богатур успокоился. Только вчера Бату-хан был недоволен, ворчал на него, что долго по степи едет, говорил, что надо перейти Днепр и свернуть на запад:

— Я хочу туда, где солнце заходит, а ты меня тянешь туда, где солнце никогда не бывает.

— Повелитель, — боязливо возразил Субудай, — уже немного осталось идти до самого большого города оросов. Там много сверкающего золота на крышах. Есть оно и в княжеских да боярских дворцах.

Бату-хан молчал, будто и не слыхал этих слов.

…Днепр бился волнами о берег, словно не хотел пустить дальше врага, словно хотел стать на защиту Киева.

— Еще на реке Итиль говорил я тебе, мой повелитель: нам надо идти дальше по земле оросов, богата эта земля.

— Я заставлю оросов работать на меня! — воскликнул Бату-хан.

Он расстегнул чепан, и на груди его засверкала золотая пайцза с высеченной головой разъяренного тигра. Эту пайцзу Бату-хану вручил его великий дед Чингисхан. Пайцза — знак наивысшей власти. Того, кто осмеливается поднять руку на наследника великого властелина, карали боги и с благословения богов — Бату-хан.

Субудай-богатур наблюдал за Бату-ханом лукавым глазом и улыбался — у него были все основания успокоиться. Оросы бешено сопротивлялись, храбро оборонялись, но их князья шли на татар поодиночке, и всех их смели Бату-хановы войска. А эти войска вел Субудай-богатур, обласканный Бату-ханом за бой на Калке. Беспокоила Субудая только одна мысль: «А как будет в Киеве?» Пойманный бродник рассказал, что летом из далекой Галицкой земли приезжал в Киев князь Даниил, тот самый, что у реки Калки победил Гемябека. Надо об этом напомнить грозному Бату-хану.

— В золотом Киеве нет коназа, — склонился Субудай в низком поклоне перед Бату-ханом. — Приезжал сюда коназ Данило из Галича и поехал домой. Тут только воеводы остались. Вели послать нукеров, чтобы заставили киевлян открыть ворота.

Зашло солнце, и Киев потемнел, стал хмурым. Резкий ветер бросал в лицо Бату-хану прибрежный песок, обвевал холодным дыханием. Бату-хан съежился — неприветливо встречал его Киев.

Утром нукеры, едва не потонув, переправились на тот берег на маленькой ладье, найденной в прибрежном лозняке. К вечеру они возвратились с известием, которое страшились передать, — киевляне отказались покориться Батыю. Бату-хан сидел в юрте мрачный, как ночь. Он велел отстегать нукеров плетями. Нукеры обрадовались: это была милость, им могли переломать спины. Бату-хан вызвал Субудая.