Всеволод Соловьев: У развалин

— Удивительное дѣло, — съ почтительной улыбкой говорилъ ему управляющій, погляжу я на васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, съ каждымъ-то годомъ вы все молодѣете!

Но все же случалось нѣсколько разъ въ году, что, входя въ нему, управляющій останавливался почти въ ужасѣ: передъ нимъ былъ не вчерашній Дмитрій Валерьяновичъ, а какой-то разбитый, измученный старикъ, съ блѣднымъ, усталымъ лицомъ, потухшими глазами и невѣдомо откуда появившимися морщинами.

Этотъ старикъ былъ мраченъ, раздражителенъ, ему ничѣмъ нельзя было угодить и, наконецъ, онъ просилъ Петра Дементьевича уйти, оставить его въ покоѣ. Онъ запирался въ своемъ кабинетѣ-спальнѣ, цѣлый день ничего не ѣлъ и то лежалъ неподвижно на диванѣ, то метался по комнатѣ, какъ голодный звѣрь въ клѣткѣ.

Это старый петербургскій ядъ поднимался со дна души и терзалъ его сердце.

Шатровъ съ начала весны вставалъ очень рано и, выпивъ маленькими глотками стаканъ молока, отправлялся въ садъ, гдѣ и гулялъ часа два, любуясь новыми, проложенными имъ аллеями, разглядывая подсаженныя деревья, отщипывая засохшія вѣточки. Онъ наслаждался дѣломъ рукъ своихъ и живо представлялъ себѣ какимъ будетъ этотъ милый садъ лѣтъ черезъ десять-пятнадцать, когда молодыя деревца разростутся и осуществятся всѣ задуманныя затѣи.

Нерѣдко, послѣ такой прогулки, онъ возвращался домой въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, съ разыгравшимся аппетитомъ. Но случалось и такъ, что въ самую тихую и пріятную минуту вдругъ являлась, какъ мрачный призракъ, неотвязная мысль: «да зачѣмъ же, къ чему все это», черезъ десять-пятнадцать лѣтъ онъ будетъ совсѣмъ почти старикомъ, если и доживетъ до того времени… а потомъ — недуги, одиночество… для чего же онъ хлопочетъ, для кого, для кого…

Эта мысль, подкравшись не хотѣла уже уходить — то злобно смѣялась, то плакала и рыдала.

Такъ было и въ то тихое и безоблачное утро начала іюня, когда онъ, подходя къ своей любимой скамьѣ на высокомъ пригоркѣ, круто спускавшемся къ самой рѣкѣ, остановился и долго стоялъ неподвижно, глядя прямо передъ собою и ничего не видя, тоскливо прислушиваясь къ немолчному вопросу: «для чего? для кого?»

вдругъ донеслись до его слуха, съ низу, отъ рѣки, звонкія нотки чистаго, какъ колокольчикъ, женскаго голоса.

Онъ даже вздрогнулъ отъ изумленія и неожиданности.

раздалось уже гораздо выше, почти на самомъ краю пригорка, обрисовалась бѣлая женская фигура. Совсѣмъ молоденькая дѣвушка въ простенькомъ бѣломъ кисейномъ платьицѣ присѣла на скамью и положила возлѣ себя влажную простыню. Затѣмъ она обернула полотенцемъ свои бѣлокурые мокрые волосы и стала вытирать ихъ, просушивать.

Шатровъ остановился неподвижно и глядѣлъ.

«Она была необыкновенно красива!.. ея глаза!»… и совсѣмъ нѣтъ! она была здоровая, свѣженькая и пропорціонально сложенная дѣвушка по семнадцатому году, съ оживленнымъ розовымъ лицомъ и ясными, невинными глазами. Все это очень обыкновенно, просто и естественно, и всего этого за глаза довольно, чтобы признать ее истиннымъ перломъ созданія. А въ то безоблачное теплое утро въ чудесномъ саду Шатрова, среди нѣмого уединенія — конечно, прелестнѣе ея ничего нельзя было себѣ и представить.

Шатровъ былъ увѣренъ въ этомъ. Онъ очень хорошо чувствовалъ, что никогда въ жизни не встрѣчалъ такой красоты, такой граціи и неудержимо манящей прелести. Онъ далъ ей время высушить волосы и заплесть ихъ въ толстую длинную косу. Тогда онъ громко кашлянулъ, чтобы не слишкомъ испугать ее своимъ неожиданнымъ появленіемъ, и медленно приблизился къ скамьѣ. Но, несмотря на принятую имъ предосторожность, онъ все же замѣтилъ, какъ дѣвушка, услышавъ его кашель и увидя его самого, приближавшагося къ ней, вся вспыхнула, смутилась, замерла на мѣстѣ.

Онъ приподнялъ шляпу и привѣтливо улыбнулся.

— Нѣтъ, вы вѣрно меня не узнаете, совсѣмъ забыли, — сказалъ онъ съ какимъ-то невѣдомымъ ему еще безпокойствомъ и вовсе не такъ, какъ хотѣлъ сказать, — а я… вѣдь не могу же ошибиться… вы Соня… то есть Софія Петровна…

— Да, конечно, это я, — робко проговорила дѣвушка, поднимаясь со скамьи и краснѣя еще больше.

— Только… я отлично узнала васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, я хорошо васъ помню, тихонько прибавила она, быстро взглянула на Шатрова и опустила глаза.

Она-то, разумѣется, не могла его не помнить. Его пріѣздъ сюда, пять съ половиною лѣтъ тому назадъ, былъ послѣ смерти ея матери, которой она лишилась на девятомъ году, самымъ крупнымъ событіемъ въ ея жизни. Ея отецъ, Петръ Дементьевичъ сдѣлался такъ возбужденъ тогда, такъ хлопоталъ, метался.