Всеволод Соловьев - Наваждение

Вотъ она подсѣла ко мнѣ, обняла меня одною рукой, а другою машинально мѣшаетъ ложкой въ чашкѣ чая. Вотъ она говоритъ много, говоритъ все такія хорошія вещи. Она вспоминаетъ самыя лучшія, самыя свѣтлыя минуты нашей общей жизни, — ихъ было мало, но все-же онѣ были и она ихъ вспоминаетъ. Она обѣщаетъ мнѣ, что такихъ минутъ теперь будетъ много, и при этомъ страстно, горячо цѣлуетъ меня. Мнѣ душно, я задыхаюсь. Я говорю ей, что ужъ поздно, что она устала съ дороги, прощаюсь съ нею, и спѣшу отъ нея, весь въ лихорадкѣ, съ горящею головой, съ останавливающимися мыслями.

Я проснулся довольно поздно и въ первую минуту не могъ сообразить, что такое случилось со мною, — зналъ только, что что-то очень страшное.

«Она его убила», наконецъ, мелькнуло въ головѣ моей. Или все это во снѣ?… Какой вздоръ, какіе пустяки… онъ умеръ… Нужно удивляться какъ еще до сихъ поръ прожилъ съ такою болѣзнью.

Я поспѣшно одѣлся и постучался въ дверь Зины. Она тоже была ужъ совсѣмъ готова; мы вышли съ ней на воздухъ. Утро было свѣжее, — осеннее утро. Мы пошли въ bois de Sauvabelin. Деревья ужъ пожелтѣли, покраснѣли и медленно осыпались; иныя были совсѣмъ красныя съ темнымъ отливомъ. Ночью шелъ дождь и теперь еще по небу неслись тучи, но вдали разъяснивало. Насъ охватывалъ осенній запахъ; подъ ногами нашими шелестѣли завядшіе листья. Мы пошли по дорогѣ къ озеру.

Я не разъ разсказывалъ Зинѣ объ этомъ моемъ любимомъ мѣстѣ. Я помню, какъ она клялась мнѣ, тогда, до своей ужасной свадьбы, въ присутствіи мама, что рано или поздно будетъ здѣсь идти со мною: и вотъ она идетъ, а мы молчимъ, но молчимъ не отъ полноты чувства, а потому, что странно и не о чемъ говорить намъ. Если-бы Зина не заговорила, я-бы кажется такъ и вернулся домой, не проронивъ ни слова. Но она внезапно оживилась, даже легкій румянецъ показался на щекахъ ея. Она начала усиленно восхищаться окружающимъ, вдыхать въ себя свѣжій, чистый воздухъ. Наконецъ, она остановилась и пристально стала глядѣть на дальнія горы.

— Гдѣ-же Монбланъ? Покажи мнѣ! — сказала она.

— Вонъ, смотри, тамъ лѣвѣй! Кстати теперь кругомъ ясно. Онъ хорошо виденъ.

Она повернула голову по направленію руки моей.

— Гдѣ? Гдѣ? Вотъ это?

И вдругъ она задрожала, судорожно оперлась о плечо мое, и вся блѣдная взглянула на меня испуганными, страшно раскрытыми глазами.

— Это? — задыхаясь спросила она. — Смотри, ты ничего не видишь? Смотри, ты ничего не замѣчаешь? На что похожа эта гора, эта бѣлая вершина? Вѣдь, это лицо, лицо… вѣдь это мертвецъ! Онъ лежитъ бѣлый, страшный…

— А ты развѣ никогда не слыхала, — отвѣтилъ я:- что вершина Монблана дѣйствительно похожа на лицо лежащаго человѣка.

Я сказалъ это спокойнымъ голосомъ, но въ то-же время у меня холодѣла кровь въ жилахъ: «какъ она испугалась!» Но она уже справилась съ собою. Мы пошли дальше.

Она довольно обстоятельно начала мнѣ разсказывать всѣ подробности происшествій этого послѣдняго времени. Наконецъ, она произнесла имя Рамзаева, и снова мнѣ показалось, что дрогнула рука ея у моего локтя.

— Что-жъ, рѣшилась ты навсегда развязаться съ этимъ человѣкомъ?.. Или, можетъ быть, у васъ продолжаются общія дѣла? Будешь получать отъ него письма?

— Ахъ, не говори мнѣ о немъ, не говори, ради Бога! — быстро перебила она. — Ради Бога, не говори о немъ, я не хочу и думать, и, конечно, ничего общаго нѣтъ между нами!

Въ эту прогулку мы все окончательно рѣшили: мы проживемъ здѣсь мѣсяцъ, потомъ вернемся въ Россію. Зина окончитъ всѣ дѣла по наслѣдству отъ мужа, потомъ поѣдемъ опять путешествовать; гдѣ-нибудь въ Германіи или здѣсь, въ Женевѣ, обвѣнчаемся. Послѣдніе зимніе мѣсяцы и весну проведемъ въ Парижѣ, а лѣтомъ поѣдемъ въ деревню.

И опять такъ, какъ и вчера, хотя мы все рѣшили, но я ничему не вѣрилъ.

Прошло нѣсколько дней. Съ утра и до поздняго вечера мы не разлучались ни на минуту. Мы предпринимали большія прогулки въ коляскѣ и верхомъ на осликахъ, въ горы. Зина не только не капризничала, не мучила меня, но казалась совсѣмъ новымъ существомъ. Она была теперь какая-то тихая, робкая, никакого блеска не могъ замѣтить я въ глазахъ ея, на губахъ не появлялась прежняя страшная для меня усмѣшка.

Часто глядѣла она съ грустною нѣжностью. Она обращалась со мной такъ бережно, она вслушивалась въ каждое мое слово. Даже самыя ласки ея были не прежнія: она больше не жгла меня ими, она тихо брала меня за руку, тихо наклонялась ко мнѣ, какъ будто не смѣя поцѣловать меня, какъ будто спрашивая меня, позволю-ли я ей это. Въ ней было теперь что-то дѣтское, робкое.