Всеволод Соловьев - Наваждение

Какъ теперь помню я эту минуту. Это была чуть-ли не первая минута разочарованія въ моей жизни, и она поразила меня необычайно. Я до такой степени растерялся, что машинально пошелъ на верхъ, забился за сундукъ, въ углу верхней дѣвичьей, и принялся плакать. А тогда мнѣ было уже двѣнадцать лѣтъ, и я вообще былъ не изъ плаксивыхъ. И долго я сидѣлъ за сундукомъ и плакалъ. Я слышалъ какъ внизу кричали мое имя, очевидно меня искали, но я не могъ выйти изъ своей засады.

Я вовсе не боялся того, что наша исторія открыта, да и исторія-то была самая пустая. Эта исторія заключалась въ томъ, что я написалъ маленькій разсказъ по поводу гувернантки, которую мы всѣ ненавидѣли и которая была ужаснымъ уродомъ. Разсказъ этотъ назывался: «Происхожденіе Авдотьи Петровны» и весь состоялъ изъ нѣсколькихъ строчекъ, которыя я и теперь наизусть даже помню:

«Маленькій чортъ провинился предъ большимъ чортомъ, да такъ провинился, что его рѣшено было повѣсить. Черти уже приготовили висѣлицу и подвели къ ней осужденнаго. Тогда бѣдный чертенокъ началъ громко кричать и плакать, и такъ кричалъ и плакалъ, что разжалобилъ большого чорта. — „Хорошо, сказалъ ему, большой чортъ: — я тебя прощу, но только съ однимъ уговоромъ: ступай ты теперь на землю, или куда хочешь, и не показывайся мнѣ на глаза до тѣхъ поръ, пока не придумаешь такой радости, которой еще никогда не бывало на всемъ свѣтѣ“. Маленькій чертенокъ отправился на землю, сѣлъ въ помойную яму и сталъ думать. Три года думалъ онъ и, наконецъ, придумалъ Авдотью Петровну. Придумавъ ее, онъ самъ догадался, что за такую выдумку непремѣнно получитъ прощенье, помчался къ большому чорту, показалъ ему Авдотью Петровну. Весь адъ сталъ хлопать въ ладоши, а маленькій чертенокъ не только что получилъ прощенье, но даже былъ повышенъ въ чинѣ».

Вотъ этотъ-то разсказъ я написалъ и передалъ Катѣ. Онъ немедленно обошелъ всю нашу компанію, былъ переписанъ въ нѣсколькихъ экземплярахъ и произвелъ фуроръ необычайный. Конечно, въ первую-же субботу мы его прочли Ванѣ. Ваня смѣялся вмѣстѣ съ нами, а черезъ два часа обо всемъ этомъ донесъ Софьѣ Ивановнѣ и представилъ ей экземпляръ моего разсказа.

Ну, такъ вотъ я очень хорошо зналъ, что ничего особенно дурнаго выйти не можетъ; конечно, меня станутъ сильно бранить, можетъ быть накажутъ, но я никогда не боялся наказаній. Мнѣ было тяжело и страшно совсѣмъ отъ другого: я не зналъ какъ теперь встрѣчусь съ Ваней и какъ взгляну на него. Мысль о томъ, что я непремѣнно долженъ его встрѣтить и взглянуть на него — была мнѣ невыносима. Я и сидѣлъ за сундукомъ. Наконецъ, меня отыскали! И кто-же отыскалъ? Самъ Ваня.

— А, такъ вотъ ты гдѣ! А тебя по всему дому ищутъ, мама тебя спрашиваетъ, — сказалъ онъ мнѣ спокойнымъ голосомъ, наклоняясь въ полутьмѣ надо мною.

Я вышелъ изъ-за сундука и остановился предъ Ваней. Въ это время въ верхней дѣвичьей никого не было. Въ углу на швейномъ столѣ горѣла заплывшая сальная свѣчка и неясно освѣщала фигуру Вани. Я стоялъ не шевелясь и не говоря ни слова. Наконецъ, я поднялъ глаза и взглянулъ на него; право мнѣ показалось, что я его не узнаю, что это не онъ. Еще такъ недавно онъ представлялся мнѣ такимъ прекраснымъ, я такъ любилъ его голосъ, его лицо и то ощущеніе, которое находило на меня въ его присутствіи. Теперь нѣтъ, это былъ не онъ: и лицо у него совсѣмъ было другое, и онъ казался такимъ страннымъ, маленькимъ, жалкимъ.

— Что съ тобой? Отчего ты такъ молчишь и такъ дико смотришь? — спросилъ онъ.

Но я опять-таки не отвѣтилъ ему ни слова и пошелъ внизъ къ мамѣ.

Тамъ ужъ исторія была въ полномъ разгарѣ. Катя сидѣла въ спальнѣ у мамы и плакала. Оказалось, что она начала было съ того, что приняла на себя авторство знаменитаго разсказа, но, конечно, ей никто не повѣрилъ. Никто ни на минуту не могъ усомниться, что все это выдумалъ и написалъ я. Тутъ я узналъ, что Ваня не ограничился одною Софьей Ивановной, что онъ поднесъ экземпляръ и Авдотьѣ Петровнѣ. Предо мною выстроился цѣлый полкъ обвинителей.

Авдотья Петровна, свирѣпо выкатывая безцвѣтные свои глаза и такъ противно дрожа дряблымъ лицомъ, покрытымъ угрями, объявила мама, что ни минуты не можетъ больше оставаться въ нашемъ домѣ, что она нигдѣ не видала такихъ оскорбленій, какія испытала здѣсь отъ меня, двѣнадцатилѣтняго мальчишки, что я самое испорченное и развращенное существо во всей Москвѣ и т. д. Тетушка Софья Ивановна съ наслажденіемъ подтверждала каждый пунктъ этихъ обвиненій.

— Такъ вы отъ насъ уходите, Авдотья Петровна, — обратился я къ гувернанткѣ.