Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

– Они премилые. Подпишите их своим именем. Архи-буби и не заметит разницы, – сказал Вольфганг.

Прослушав оба дуэта, Колоредо распорядился выплатить жалованье Гайдну и сказал Брунетти:

– Никогда не думал, что Гайдн способен создавать столь прекрасные, мелодичные вещи. Вместо того чтобы дуть пиво, перешел бы лучше на бургундское.

Брунетти передал это Гайдну и добавил:

– А мне эти дуэты напомнили сочинения вашего брата.

Теперь Вольфганг отдавал все силы завершению мессы. Преисполненный благодарности, Михаэль Гайдн договорился в церкви св. Петра, где сам он состоял органистом, что впервые мессу исполнят там, и Вольфганг подумал: Папе это будет приятно. Папа с некоторых пор питал к этому древнему храму необычайно нежные чувства.

От госпожи Вебер пришло несколько писем, в которых та сообщала, что Раймунд Леопольд чувствует себя прекрасно, а затем в сентябре письма вдруг прекратились. Вольфганг заволновался, но Констанца отнеслась к этому спокойно. Просто мать ее терпеть не может писать письма, сказала она, удивительно, как эти-то написала.

Вольфганг ни разу не встретил Колоредо – можно было подумать, что они живут не в миле друг от друга, а на разных планетах. Но однажды, когда Вольфганг спешил в церковь св. Петра на репетицию своей частично законченной мессы, у самого входа он лицом к лицу столкнулся с Арко.

Камзол графа был расшит драгоценными каменьями, пудреный парик завит по самой последней моде, пряжки на туфлях – серебряные, губы – подкрашены, но сам он при виде Моцарта сделался белее полотна.

Вольфганг хотел было крикнуть: «Негодяй!» – и дать Арко пощечину. Но не успел он глазом моргнуть, как граф исчез.

Вольфганг рассказал об этой встрече Гайдну.

– Арко никогда о вас не упоминает. И Колоредо тоже. Я думаю, они стыдятся того, что произошло.

– Здесь об этом стало известно?

– А как же! Вы ведь здесь родились, благодаря вам Зальцбург прославился на всю Европу. Кто бы знал об этом городе, если бы не вы.

– И что же говорили?

– Ходили слухи, будто у вас с графом дошло до драки. Некоторые утверждали, что вы его ударили, другие – что он обругал вас и выставил вон. В общем, приятного мало.

– Во всяком случае, теперь меня не беспокоят.

– Не смеют. Вы – любимец императора.

Так-то оно так, думал Вольфганг, пока дело не касается того, чтобы назначить меня на службу и дать регулярный заработок.

– У Иосифа вкус лучше, чем у Колоредо, – сказал он.

– Вам не приходит мысль вернуться обратно?

– Вернуться в город, настолько провинциальный, что здесь нет даже настоящего оркестра? К Архи-буби, который не терпит немецких музыкантов и ненавидит оперу? Есть такая старая зальцбургская поговорка: тот, кто приезжает в Зальцбург, через год становится глупцом, через два – идиотом, а через три – истинным зальцбуржцем.

26 октября состоялось исполнение мессы до минор в соборе св. Петра, и Вольфганг сам дирижировал хором, а Констанца пела одну из двух сольных партий сопрано. Он не успел закончить партитуру, но ему казалось, что и в незаконченном виде месса достаточно хорошо выражает его благодарность богу за то счастье, которое он обрел с Констанцей.

Слушатели были настроены дружелюбно. Среди них не было приближенных Колоредо, зато много старых друзей, большинство из которых знали Вольфганга еще с детства. По Вольфганг смотрел только на Папу. Он все еще лелеял надежду, что месса заставит Леопольда более благосклонно отнестись к Констанце. На протяжении трех месяцев, что они гостили дома, Папа держался вежливо, но холодновато.

Леопольд слушал внимательно, но угадать, о чем он думает, Вольфганг не мог.

А потом чистое сопрано Констанцы взлетело ввысь в прекрасной молитве, увлекая за собой Вольфганга. Как он устал от повседневных забот, от необходимости зарабатывать на кусок хлеба, от Колоредо и Арко! Музыка выражала его упоенный восторг перед мирозданием, перед всевышним творцом, перед его чудесным даром – жизнью.

Шахтнер дивился возвышенности Моцартовой мессы. Музыкант, не отличавшийся религиозностью, слушая мессу, понял, откуда возникла религия. Ему стало ясно: человек не мог бы существовать без чистых душевных порывов, каким был подвластен Вольфганг, и Вольфганг передает их с благоговением, которое превыше всякой веры.

Леопольда одолевали противоречивые чувства. Большая часть мессы показалась ему скорее симфонической и даже оперной, чем благочестивой и духовной, и тем не менее в ней были моменты невыразимой нежности и искренности. Сын построил мессу с необычайным мастерством. Но в мессе нет ничего от меня, с грустью думал Леопольд. От его влияния не осталось и следа – это обнаружилось уже в фугах. В какой-то степени это была самая горькая потеря в жизни, и Леопольд помрачнел – такие мысли причиняли ему страдания. Однако он был прежде всего музыкант и не мог не ценить музыку, поэтому, когда снова запела Констанца, ему захотелось аплодировать, несмотря на всю неприязнь, которую он к ней испытывал. Он сомневался, разовьется ли когда-нибудь ее голос для оперной сцены, но даже в самых трудных пассажах вкус ей не изменял. И вдруг Леопольд чуть не расхохотался. Смешно, право. Сын смотрит на нее, как на какое-то божество, а ведь, если не считать голоса, она, ну право же, самая заурядная девица.