Вадим Делоне - Портреты в колючей раме

– А если не захотят? – спросил я.

– Да, конечно, особым желанием не горят, – отметил Леха и, потянувшись, глянул в окно.

«Какой месяц сейчас? – машинально пытался сообразить я. – Не то сентябрь, не то октябрь, а вон уже хоть и какая-то убогая, а все же метель кружит над нами». В мелкой сетке липкого снега метров за десять от нас качалась и кружилась сторожевая вышка, и охранник, топтавшийся на ней, безнадежно пытался вывести мотив какой-то идиотской песни: «С чего начинается Родина…»

– Да, снежок пуржит, – усмехнулся Соловей, – скоро зима – и на лыжи…

Мы дружно расхохотались, вспомнив, как нас посадили в карцер за то, что на пятачке перед бараком мы гоняли сшитый из тряпочек мяч.

– Слушай, Соловей, я к тебе обращаюсь как к бывшему «президенту блатной республики». На ваши разборы, на сходки эти с финками приходят или мнениями обменяться?

– С финками вообще-то не положено.

Соловей не то чтобы верил в незыблемость блатных законов, но просто сам, никогда не держа за душой заранее продуманной подлости, и в других людях старался подлости этой не предполагать.

В барак Соловья вошел Гешка Безымянов. Молча взял у Лехи кружку чифира, сделал несколько глотков и сказал:

– Ну что, кажется, пора. Пошли.

Мы вышли на то место лагерной зоны, которое шутя называли «бульваром», – узкую полосу между бараками и колючей проволокой. Конопатый и его компания уже ждали нас. Их было восемь.

– А этот антифашистик что здесь делает? – спросил Конопатый. – Ему на наших встречах не место. Нашли мне тоже авторитет!

Леха даже не глянул в сторону Конопатого.

– Так вот, – сказал он, обращаясь к Наждаку, – завтра в присутствии этого самого антифашиста ты принесешь свои извинения Витьке Савичеву за все ваши над ним издевательства.

– Соловей! – сказал Конопатый. – Это уж сверх всякой меры. И ты ответишь за это сейчас же!

– Ну начинайте, – усмехнулся Соловей, – только не приведи вам Господь политика тронуть!

Все как-то на минуту застыли в оцепенении, только дымились в стиснутых зубах закуренные папиросы. Неожиданно нагрянул патруль СВП. Курили мы в неположенном месте. Конопатого они заметили первым и велели идти с ними в штаб, чтобы зафиксировать нарушение режима. Конопатый чуть задержался, и что-то с легким шуршанием упало в снег. Все мы шли медленно сзади, успев спрятать папиросы, делая вид, что просто так прогуливаемся. Леха резко наклонился и поднял из снега две финки и литой кастет. Все замерли. Соловей повернулся к одному из дружков Конопатого, бакинскому вору:

– Забери, вашему главшпану это еще пригодится. А то ведь и правильно сделал – могли в штабе на шмоне отнять.

Леха скинул рукавицы и вывернул пустые карманы. То же самое проделал Гешка Безымянов и я.

– Так кто нарушает законы? – спросил Соловей.

Бакинца затрясло, как в лихорадке:

– Я не знал, Соловей, у меня ведь с собой ничего не было, я, правда, не знал, это подлянка! Я разберусь! Я ручаюсь, что Наждак завтра же извинится перед Савичевым!

Мы разошлись. Леха сказал мне и Гешке с издевкой:

– Вот никогда не думал, что СВП нам жизнь спасет.

На следующий день Наждак явился к бараку Соловья. Вызвали и меня, и Витьку Савичева. Как-то нелепо вертясь и отводя глаза в сторону, Наждак произнес свои извинения.

Витьке подходил срок освобождаться через два месяца. На прощанье он сказал нам с Лехой:

– Этой мрази я все равно никогда не прощу, на свободе сочтемся, если встречу. Но того, что вы для меня сделали, до смерти не забуду.

Зима этого очередного лагерного года была особо лютой и голодной. Режим все ужесточался. Месяцами в ларек не завозили махорки, и зона стонала без курева. Самым шустрым из блатных и то не удавалось накуриться вдоволь. Даже Леха Соловей, обычно раздававший папиросы царственным жестом, в те дни отвечал страждущим:

– Да что я, дочь миллионера ебу, что ли?

Однажды, вернувшись с рабочего объекта, Леха вызвал меня. Он едва не приплясывал от радости, что было на него никак не похоже:

– Смотри, какой грев нам с тобой передали!

Я увидел в тумбочке три бутылки коньяка и груду пачек папирос.

– Приезжал Витька Савичев, – пояснил Соловей, – исхитрился подкупить и шоферов, и конвой. Сказал, что устроился таксистом, женился и со здоровьем все в порядке.

Я как-то оговорился, что страшнее вшей и доносов в лагерной зоне ничего нет. В ту тяжкую зиму нагрянули на нас беды и похуже. В зоне появились крысы, настоящие, натуральные крысы величиной с кошку. Я раньше думал, что крысы ищут места поукромнее и посытнее, в подвалах бакалейных лавок, в трюмах кораблей. С чего бы это они вдруг оказались здесь, в нашем совсем оголодавшем лагере? И тут мне вдруг показалось, что я понял – крысы выходят из подполья только когда чувствуют, что человек бессилен им сопротивляться, потерял надежду и опускается на дно.