Вадим Делоне - Портреты в колючей раме

– Ну, поэт, закончил я работу над этим, как ты говоришь, пристанищем. Наверное, зря. Впрочем, какая разница, мне кирпича не жалко, да и ребята в моей бригаде отдохнули – никто над ними не стоял. Конечно, про этого Бальзака и Гогена всякая девка почитать не прочь, а рисковать – дур нет.

– Леха, искусство прошло много стадий – мифологию, романтизм, сюрреализм, соцреализм. Я всегда считал, что все это хорошо, но лучше всего – НЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ. У нас есть последний шанс.

Я быстро написал письмо.

«Валя, я понимаю, что мои письма тебе приятны. Но для меня наша переписка становится с каждым днем все тягостней. Могу сказать тебе откровенно, без игры в мученичество, – я болен туберкулезом и не знаю, увидишь ли ты меня свободным. Да и не только в этом дело. Я много раз видел смерть. И лучше многих изучил лагерь. Его закон так же прост, как и жесток. Если ты намерен выкарабкаться раньше назначенного срока, – ты просто подонок, если надеешься и мечтаешь о будущем, то ты – трус, человек сломленный. Чем меньше нелепых надежд в лагере, тем лучше для тебя. Поэтому либо мы встретимся с тобой через три дня, либо можешь считать это письмо последним…»

Далее шло описание, как пробраться на рабочую зону, в подвальное помещение строящегося дома, как нажать на хитроумное устройство, чтобы кирпичная стена отступила.

Кроме прочих талантов, Соловей был филигранным каменщиком, и, когда случалась особо тонкая работа или какая-нибудь неполадка, начальство бросалось к нему за помощью…

Три дня прошли как в бреду. Никогда ни раньше, ни позднее, уже в вольной жизни, я так не убивался из-за «любви». Я был настолько взвинчен, что блатные, не знавшие причины, только сочувственно качали головами:

– Ну ты, парень, совсем поддошел. Оно понятно, лагеря – они не для поэтов, нам попроще, мы к этому с издетства привыкли, – и сочувственно угощали сигареткой.

А я все думал: придет, не придет. Соловей тоже нервничал. Вечером он вызвал меня за барак и, отводя глаза в сторону, неожиданно спросил:

– А со шпорами что мне делать, политик?

– Как то есть со шпорами? – сначала не понял я.

– Ну что ты, не знаешь?

– Ах да! – наконец сообразил я.

Шпорами у нас называлось некое хитроумное сооружение, за которое шла непрерывная упорная война. Шпоры – это две хорошо отшлифованные самодельные пластмассовые гильзы, которые вшивали под тонкую кожу детородного органа. Ежели у кого-нибудь при детальном обыске или общупывании начальство эти шпоры находило, то их безжалостно вырезали, разумеется, без всякой анестезии и перевязок. Но чаще всего эту операцию производили при освобождении с зоны, если очередной блатной рая не сумел своевременно подкупить конвой. Я всегда недоумевал, зачем на столь болезненное мероприятие идти в лагерной зоне – баб-то все равно нет. Блатные отвечали что-то неопределенное: «На всякий случай… на воле специалистов нет… надо позаботиться, пока время есть». Не пугало их даже то, что на свободу они рисковали выйти с окровавленными и разодранными самыми чувствительными частями тела. Я как-то не сообразил, что у Соловья, как и у всех блатных, должны быть «шпоры», а он отчего-то стеснялся передо мной из-за этого обстоятельства.

– А что, Леха, мешают они тебе, что ли?

– Да нет, – поморщился Соловей, – это только хуевому танцору яйца мешают. Но ведь мы эту хреновину себе в хуй загоняем только для шалав. Сам знаешь, на воле блатной редко бывает, так чтобы помнили. Но одно дело – бляди, а тут вроде как любовь. Ежели все всерьез будет, так это – как бы издевательство с моей стороны. Ведь Валя после этой игры с прицепом по-нормальному уже не сможет, то есть сможет, но не тот расклад, как говорится. Что мне, вырезать их, что ли?

– Знаешь, Леха, – озлился я, – спроси у какого-нибудь сексопатолога, не могу же я все на свете решать. Да и потом, черт ее знает, может, она и вовсе не придет, а ты зря маяться будешь…

Жарким тюменским утром месяца июля нас с Лехой загонял конвой в разные рефрижераторы, я отправлялся таскать шпальный брус, Соловей – на новостройки коммунизма, но думали мы об одном и том же, и у обоих бешено дергалось сердце.

Вечером мою бригаду подвезли и загнали в жилую зону раньше, чем Лехину, пришлось ждать еще с полчаса. Наконец за железными воротами в окружении собак и вертухаев появилась худенькая фигура. Над серой массой лагерных роб, над бритыми лбами взметнулись две скрещенные ладони в торжественном приветствии. Встретившись, мы долго молчали.