Роза Эпштейн - Книга Розы

Каково было моей маме одной справляться с хозяйством и оравой ребятишек, да при этом еще работать фельдшером, знала только она. Когда отец вернулся, хоть и израненный, вздохнула с облегчением. Но радость была недолгой. Отец вскоре опять уехал – теперь уже в Юзовку Донецкой области. Устроился на работу заведующим в скобяную лавку, подыскал какое-никакое жилье – комнату в полуподвальном помещении. Туда и перевез Сонюшку, как он называл маму, с детьми. К тому времени родилась еще одна моя сестра – Фекла, прозванная за смоляной цвет волос Галкой. Из-за отсутствия нормальных условий рожать следующих детей, Борю и меня, мама уезжала в прежний дом в Степановку. Неизвестно, сколько бы продолжались мучения многодетной семьи, если бы однажды не пригласили отца в уездный комитет партии и не предложили:

– Знаешь что, Эпштейн? Ты – старый большевик. Иди на должность председателя горжилсоюза и вытягивай шахтеров из подвалов и землянок в барские дома.

Дома эти в Юзовке стояли опечатанными. Отец давал ордера шахтерским семьям на заселение в них. Но себе он квартиру не брал. И вот, когда мама после очередных родов вернулась из Степановки, кто-то из партийных руководителей зашел к нам посмотреть, как живут Эпштейны. И ужаснулся, увидев, в какой тесноте и нищете они существуют. Спросил:

– Софья Леонтьевна, почему муж вас не переселит?

– Так еще Рутченковку не расселили, Сохановку. Он говорит, когда все переедут, тогда, может, и нам жилье дадут.

Визитер, выслушав маму, сказал:

– Завтра я вам ордер пришлю. Не переживайте: ваш муж к этому отношения не имеет.

И правда, на следующий день родителям дали ордер, аж на три комнаты в бывшем доме помещицы Бухтияровой на Третьей линии, 80. Улицы первоначально назывались линиями. Потом ее переименовали в улицу Красноармейскую. Первая линия стала улицей Ленина, вторая – Сталина. Одну комнату с отдельным входом отец сразу отдал Хехелю и его семье. Сам глава семьи все больше по тюрьмам сидел, а жили в комнате его жена, дети и мать. Поскольку отца моего очень уважали за справедливость, то старуха Бухтиярова попросила:

– Соломон, отдай мне флигелек во дворе. Я там буду жить.

Отец согласился:

– Ладно, бабушка, занимай!

Дом наш был огромный, красивый, в полтора этажа. Печки в нем кафельные. В нашей комнате, помню, картина висела с голландским пейзажем: мельница, речка. И проживало в том доме ужас сколько семей. Половина из них – еврейские. В основном на каждую семью приходилось по комнате. Мы занимали полторы: хороший чулан и большую залу. Потом в этом чулане пробили окно на улицу – получилась комната. Полуподвальный этаж – до революции предназначался для прислуги. Теперь в нем жили заводские: в большой комнате – тетя Маруся с дочками-близнецами, рядом – мадам Хехель, у которой сын все по тюрьмам да по ссылкам. Помню, сядет у парадного и делает вид, что читает, а газету держит вверх ногами, потому что неграмотная была. Ее немцы потом в ее же комнате повесили. Сын Бухтияровой Леня жил с семьей. Жена у него была красавица, он ее из Воронежа привез. А сам Ленька был настоящий бандит. И когда вернулся с Гражданской с орденом Красного Знамени, как будто воевал в Красной Армии, то отец мой сказал:

– Это Ленька какого-то комиссара убил, а орден себе повесил.

На первом этаже жили Грамберги, старуха Грамберг (их однофамилица, которая торговала водой), Стукаловы (он главный хирург города, а она – заведующая физиолечебницей, и у них была дивная библиотека) и Гугели (муж – осавиахимовец, жена – аптекарша).

Здание походило на букву «П», поэтому двор был огорожен стенами дома с трех сторон. А во дворе стояла большая плита. Ее все жильцы по очереди топили, и на ней все готовили в теплое время года. Зимой приходилось готовить дома. Да что там особо варили в те годы – в основном каши да борщи. Помню такой эпизод. Жили в нашем доме Малицкая с дочерью. Обе маленькие, щупленькие. И стряпали в маленьких кастрюльках. Вышла Малицкая-старшая с такой посудинкой во двор, видит, мужик идет, и предлагает ему:

– Ты не покушаешь борща? У меня остался – хороший, жирненький.

– Давай, если не жалко, – соглашается мужик.

Она ему выливает в мисочку, ложку дает. А мужик, съев все вчистую, говорит:

– Тьфу, проклятые жиды, в хороший борщ сахару насыпали! Зачем?

С чего он решил, что Малицкая еврейка? А та и не нашлась что ответить, только пролепетала:

– Для вкуса.

В прежнем каретном сарае у жильцов дома был общий подвал. Все тогда запасали картошку в ларях, консервировали овощи. Огурцы, помидоры, капусту солили в бочках. А крышку своей бочки закрывали на замок, «чтоб не лазили чужие грязными руками». И все же без казусов не обходилось.