Вадим Полуян - Юрий Звенигородский

— Жаль бедных людей! — возвышается среди лодьи, сцепив руки на груди, Евдокия Дмитриевна.

— Мне жалко Трофима Волка, нашего дворского, — подает голос сидящий с рукой на перевязи Осей. — Узнал его, связанного, среди напавших. Как к нам пришла неожиданная подмога, убили беднягу.

— Спаси Бог тебя, Борис Васильич! — обратилась к Галицкому великая княгиня. — Если бы не ты…

Дядька Юрия руководил отплытием. Берег с оставшимися переяславцами и великокняжеским добром (сколько коробов в лодьи не вошло!) стал отдаляться, уменьшаясь.

— A-а! Этого я боялся! — воскликнул Борис Галицкий, вытянув руку.

Юрий, как и все, увидел и услышал: ордынская конница, тысяченогая змея, выползла из леса и принялась косить, как сорную траву, людей на берегу. Ах, переяславцы! Разве скажешь, что больнее ранит уши, жалобные вопли убиваемых или звериный визг убийц?

— Тохтамыш! — скрипел зубами раненый Осей. — Повсюду нынче Тохтамыш, — в Звенигороде, Дмитрове, Можайске, Юрьеве, Владимире и здесь, в Переяславле.

— Так уж повсюду! — не верила, умащиваясь в лодье Домникея с княжичем Андреем на руках.

— Борис Васильич сказывал, — пустился объяснять Осей, — новый ордынский хан с большими силами пошел к Москве, а малые отправил по окрестным городам. Все предает мечу, напоминая прародителя Батыя. Игумен Сергий после нашего отбытия узнал от беглеца-переяславца, что здесь творится, и отправил с проезжающим Борисом нам подмогу. Галицкий, хоть и не воин, да сметлив: послал в обход лесом инока Евагрия с товарищами отрезать тохтамышкам путь к утечке. На татар ударили со лба и со спины. Этим и спаслись.

— Гляди, — кивнул княжич Василий на середину озера, — многие переяславцы тоже спаслись.

И впрямь, кому достались лодьи, отошли от берега далее дострела вражеской стрелы. Злобные ордынцы ищут-рыщут для погони хоть суденышка, да поздно. Вплавь бросаться на конях боятся, — далеко!

— Понегодуют и уйдут, — решил Осей. — Одну собаку брат Евагрий упустил, вот и вернулась с целой сворой!

Когда великокняжеские лодьи шли серединой озера, осанистый переяславец, должно быть, из купцов, узнал великую княгиню:

— Матушка, Дмитриевна, куда же ты? Останься с нами. Враги оставят город, возвратимся, приютим, попотчуем, чем Бог пошлет.

— Благодарю на добром слове! — Евдокия поклонилась издали. — Спешу с семейством к мужу.

Вот уж они одни. Кругом вода. Зеленой кромкой — противоположный берег. Борис Галицкий лишь головой качал, следя за взмахами тяжелых весел. Гребцов не поторопишь: у уключин сидят опять-таки сенные девки. Мужики-возничие влились к дворцовым стражникам, приняли неравный бой и пали все до одного. Остался жив только Осей, знаток бойцовского искусства. Святотроицкие иноки явились, выручили и, отпущенные Галицким, умчались восвояси. Не в Кострому же им с великою княгиней! Четвериками управляли по дороге к озеру не все умелые девичьи руки. Юрию страх было наблюдать за своим дядькой. Тот морщился, чесал в затылке, дергал молодцеватые усы. Приблизясь к Евдокии Дмитриевне, сказал почти повинно:

— Не попались на мечи ордынцев, так не попасться бы на зубы лесных зверей. Нет охраны, нет коней, обоз потерян почти полностью. Ума не приложу, как быть.

— Ты сделал сверх того, что в силах человека, — молвила великая княгиня. — В остальном положимся на помощь Божью.

— Святости твои и ценности укрыл надежно, — доложил Борис Галицкий. — Ханские ищейки дворец перевернут вверх дном, а не найдут. Еще хотел в Москве нанять ребят для охраны, да там такое!.. Сам едва выбрался.

Лодьи уткнулись в берег, и начался тяжелый путь. Пешими шли до ночи. Юрий стер обе ноги. Но, видя, как шагает старший братец Васенька, не жалуясь, не замедляя ходу, сам, сцепив зубы, терпел боль. Лишь у костра, когда с него стянули обувь, дабы высушить онучи, дядька увидел раны и прищелкнул языком. Утром терпеливый княжич продолжал пешехожение на забинтованных ногах в просторных онучах Домникеи.

Питались грибами, ягодами, пока тропа, сколько-то дней спустя, не вывела к обширной лесной поляне с погостом в пять избушек. Здесь выспались, поели хлеба. Матунька втридорога оторвала от бедного мужицкого хозяйства двух коней. Телеги были старые, скрипучие. В одной ехала сама с детьми да с теткой Анной и Ольгердовой Еленой. На другой везли припас и коробы, что поместились в лодьях.

Чередовались дни и ночи. Сутки походили друг на друга. Тихо двигался убогий поезд. Всякий шум пугал. Любая перекрестная стезя рождала мрачные сомненья, хотя охотник-проводник знал здешний лес, как собственную длань. То ли звериная, то ль человечья тропа вилась проходом, будто с трудом проложенным в густой толпе дремучих елей. Для пешего достаточна, для конного с телегою тесна. Зеленопалые долгие руки вековых деревьев то озорно, то покровительственно хлопали по лицам и плечам. Колеса резко прыгали на корневищах. Узкая лента неба, что светлела между шлемами мохнатых хвойных великанов, с утра до ночи радовала чистотой лазури. Путь был сухим, но воздух с каждым днем терял тепло. В ночное время злее напоминал, что лето кончилось, осень уж не у дверей стучится, перенесла ногу за порог, и шерстяной полукафтанец пора менять на меховой тулуп. Однако рухлядь-то осталась в коробах под Переяславлем, не влезших в лодьи.