Вадим Полуян - Юрий Звенигородский

— Как так… на Тверь? — Голос у великой княгини прерывался. — Богомолец бросает нас?

— Первосвятитель предлагает спасаться у тверского князя Михаила Александровича, — заявил чернец.

Княжич Юрий видел: матунька покинула карету. Лик ее пылал.

— Нас спасет великий государь московский, а не тверской. Скажи владыке Киприану, чтоб ехал Ярославской дорогой.

Черный всадник удалился.

— Ох, не повезло с митрополитом! — мрачно сетовала государева сестра Анна Ивановна. — Я говорила Дмитрию: не нужно перезывать из Киева чужого первосвятителя, поставленного над литовской Русью. Государь, брат мой, не послушался.

— Однако же прежний наш богомолец Алексий умер. А старец Сергий отказался принимать сан, — напомнила великая княгиня.

Спор прервал Осей:

— Вот-те-на! Киприанов поезд ходко пошел на Тверь. А мы, значит, — оставайся лавка с товаром?

— Догнать! Вернуть! — воздела в бессилии руки к небу Елена Серпуховская.

Все в княгинином поезде повыскочили, как ужаленные, приставили ладони ко лбам, вглядывались в вереницу крытых повозок, исчезающих, как тещин язык, между тынами Тверской улицы. Последняя группа вооруженных монахов скрылась за последней телегой, груженной митрополичьим добром.

Юрий следом за старшим братом подошел к растерянной матери, взял ее дрожащую руку. Кремлевские стены застилал дымом разгорающийся посад. Шипучие головни падали в Неглинку. Людские потоки устремлялись в еще не охваченные огнем улицы. Кто пеший, кто конный, враз обедневшие хозяева бежали со своей ценной рухлядью, воры — с чужой. Дымный, горький от гари воздух усиливал чувство беды. Восьмилетний княжич заплакал.

— Вот еще! — попеняла тетка Анна. — Герой! Тебе бы на конь вскочить, как витязю, да мать со сродницами беречь в пути, а ты, одно слово, — хны!

Юрий сжал губы, повел глазами: кругом девчоночьи или женочьи лица. Мужеский пол — возницы верхом на коренниках и несколько дворцовых охранников во главе с Осеем.

— Был бы Киприан-грек не чернецом, а мирянином в любом чине, вызвал бы его испытать плеча, уязвил бы в сердце изменное! — помечтал братнин дядька, задиристый поединщик.

— Заворачивай к Сретенке, вели ехать к Переяславлю, — велела великая княгиня. — Георгий с Василием, пересядьте ко мне. А ты, Анна, со снохой Марьей займите карету княжичей.

— Даже охрану нанять не на что, — проворчала Анна Ивановна. И обратилась к невестке: — Плакали, мать моя, великокняжеские золото с серебром, все Митино подаренье, что было в твоих руках. Доверилась внуку откупного галицкого князька, а он был, — еще покойная матушка говорила, — Дмитряшка Иванов сын, продавший Галич князю Московскому, а после юливший в Орде, чтоб его вернуть, — плутыга из плутыг…

— Будет об этом! — с сердцем молвила великая княгиня. — Поехали!

Ехали до вечера, всю ночь и весь день, ибо коней менять было негде. Деревни представляли собой одну-две избы, да и те оказывались пустыми, впопыхах брошенными. Видно, жители, узнав о новом нашествии, поспешили уйти в леса.

Покойно было Юрию под материнской накидкой, пахнущей розами, под родимой теплой рукой. Поев на очередном стоянии, он, вновь укачиваемый, то и дело дремал. А под вечер по примеру матушки с братцем заснул крепко-накрепко.

Проснулся не в карете и не в пути, на полавочной перине в курной избе. Стены по пояс были желты, а выше черны, как смоль. За скобленым столом сидела Домникея со спящим Андреем на руках. В углу у погасшего очага в глиняной плошке коптила свеча. Оконце, затянутое пузырем, совсем черно: то ли день уж кончился, то ли он не настал еще.

— Мамушка, — позвал Юрий, — я во сне или наяву?

Домникея, очнувшись от дремоты, чуть дернула головой.

— Мы в Святотроицкой обители у игумена Сергия. Слава Богу, свет мой, — проснулся! Пока Осей нес тебя, никак не выходил из сна. А сейчас уже ночь. Матушка, великая княгиня, покормила младенца и ушла к старцу. Отказалась, сердечная, от кормилицы, сама да сама. Я, убаюкивая князеночка, в полутьме любовалась твоим ненаглядным личиком и невольно впала в истому. Ты же улыбался, как ясен месяц. Что за диво приснилось?

Юрий сел на лавке, протер глаза.

— Сызнова видел: Москва горела. Только огонь был светел, красив и тих. Не разрушал, не уничтожал домов. Не адовое, а райское пламя!

Домникея с младенцем пересела на лавку, обняла Юрия свободной рукой.

— Все тоскую по тебе, ангельчик! А сон твой — в радость. Непожирающий огонь, стало быть, беда преходящая. Будет и пройдет, нам не навредит. Без беды какое в наше время путешествие? Только нечего ее бояться, вот и хорошо.