Фаина Гримберг - Клеопатра

Она только спросила Антония, казнена ли Арсиноя. Он даже удивился её вопросу:

— Ты же сама просила!..

Он так и сказал, так и произнёс: «просила»! Она просила его, чтобы он убил её сестру! И сейчас... Она могла возразить ему? Нет!.. А он уже рассказывал, как всегда просто, простым голосом, рассказывал, что жрецы и жрицы, конечно, были возмущены, и, конечно, сначала отказывали ему, не хотели выдавать Арсиною. А потом он пригрозил, что разрушит храм!.. Клеопатра невольно вздрогнула... Он засмеялся простым смехом. Да нет же! Он и не собирался рушить храм! Святотатство — он этим никогда не грешил! Хотя... Ты ведь хотела, чтобы я напал на храм!.. Кажется, он решил поиздеваться... Да что ты! Они выдали её! А ты и вправду подумала, что не выдадут!.. Какая она была? Ты говоришь, на тебя похожа? Да я и прежде видал её, но не запомнил!.. И тебя не запомнил?.. Да нет, вот тебя запомнил, тебя всегда помню!.. Какая?.. На вид старше тебя. Толстая, волосы растрёпанные, седые, глазищи отчаянные... Просила пощадить?.. Нет!.. И о тебе ничего не говорила. Я не понимаю тебя. Зачем бы она вдруг стала говорить о тебе?.. Сестра?.. Ты не смеши меня!.. Я же ей сразу сказал, передал, что ты приказала казнить... Это правильно!.. Нет, молчала!.. Да я сам проследил!.. Слушай, не доставай меня!.. Зачем бы я стал мучить её, расспрашивать, что она чувствует, не хочет ли она передать тебе привет перед своей смертью!.. Сразу позвал моего вольноотпущенника, Андроника, хороший мужик, глаз у него верный, рука верная, топор наточили, рубанул, и тело возле колоды валяется, голова стучит, катается... Андроник, он быстро... ей не было больно, не тревожься!.. И ты не думай, будто мы её собакам кинули! Её жрецы похоронили, на храмовом кладбище, честь по чести...

Как хотелось потерять сознание! Совсем как тогда, почти в детстве, когда привели на казнь Веронику и Деметрия... Маргарита закрыла глаза и вот уже и падала медленно, погружалась в холодную темноту... И сама не понимала, действительно ли теряет сознание, или всё же притворяется... Нет, действительно!.. И последняя ясная мысль была о том, что он, Антоний, её муж, не станет сейчас жалеть её... И зачем жалеть падающую в обморок немолодую женщину, такую... такую, как Арсиноя!.. Я такая же, как моя сестра!..

Она, Маргарита, лежала на постели. Во рту было холодно и тухло. У постели сидела чернокожая, голая до пояса девочка-рабыня, обмахивала её большим веером из павлиньих перьев пышных... Маргарита приподнялась, заломило в спине и виски заломило. Повалилась неуклюже на живот, свесила голову... растрёпанные волосы... Звуки рвоты, гадкие... Завоняло... Перевернулась на спину... сама себе ощутилась толстой, будто гиппопотам!.. Велела рабыне принести зеркало... Голос хриплый, слабый, тусклый...

— Не надо вытирать, дура! Зеркало!.. Убью!.. Держи зеркало ровнее, сука!.. Чего трясёшься?! Руки тебе отрубить... Ровнее!..

Исида! Неужели это рычанье глухое, неужели это и есть мой голос?!.. А это страшное отёчное лицо, почти перекошенное, это и есть я?!.. Золотистая гладкость бронзы... Дрожащая, трясущаяся, как в лихорадке, тонкая чёрная, чуть лоснистая рука...

— ...Не бойся, дура!.. Зеркало унеси... Нет, не смей вытирать!.. Не хочу!..

Это глухое рычанье, это и есть мой голос!..

Пришла к сыну. Она не звала его к себе, сама приходила к нему. Он не должен был чувствовать себя подданным, он — её сын!.. Говорили о Гомере... Да, и мне «Одиссея» нравилась больше, когда я была такая, как ты... А теперь?.. Знаешь, теперь, пожалуй, «Илиада», потому что страшнее... «Одиссея» не страшная?.. Ты прав!..

...Догадывается или нет, догадывается или нет?.. Он спросил, не больна ли она?..

— Почему ты решил? У меня плохой вид?

— Нет, что ты!.. — А что он мог ей ответить?! Но тотчас он сказал свою правду: — У тебя голос... И лицо больное...

И она больше не могла гадать, сдерживаться, скрывать от него... Пусть узнает сейчас, теперь, а не после её смерти!..

— Антос! Я приказала убить мою младшую сестру... — Она невольно примолкла, невольно ждала его слов... Каких слов? Слов оправдания? Слов сожаления? Она ждала, что он пожалеет её? Её, а не её убитую сестру?.. Но ведь я его мать, я родила его в муках!.. Он не произнёс ни слова, и она собралась с силами и продолжила говорить сама: — Я приказала Антонию убить её...

Он молчал и молчал.

— Ты... не жалеешь меня?.. — спросила она. Голос дрожал, как дрожали недавно руки чернокожей девочки...

— Жалею, — обронил сын.

Наверное, он действительно жалел её. Наверное, он жалел её, свою мать, больше, нежели неведомую тётку, младшую сестру матери... Но что ему были материнские муки родов? И честно ли это было, заклинать его этими муками? Она и не заклинала. Она посмотрела на его лицо, какое-то вдруг страшно непроницаемое!.. Страшно!.. И она хотела опуститься перед ним на колени, упасть неуклюже, так, чтобы её колени ударились больно об пол... Но вдруг подумала — и опять же холодно! — что ведь это совершенно театрально: упасть, вот сейчас ей упасть на колени перед сыном... Только сказала ему: