Фаина Гримберг - Клеопатра

— ...я знаю, ты согласишься! Я устал от этих своих попыток хитрить с Октавианом, хитрить — у меня это плохо получается. А ты разве не устала выжидать? Соединимся и будем действовать прямо!.. И я ведь люблю тебя, я вернулся к тебе! Ты веришь мне?

Она не ответила «да». Она спросила:

— Ты можешь рассказать мне, как выглядит Октавия? Ты можешь сейчас описать мне её? — Клеопатра говорила негромко, но её грудной голос звучал настойчиво.

Антоний вдруг задумался. Они сидели не рядом, а друг против друга, на этих тонконогих греческих стульях. Не ели и не пили, потому что разговор был слишком важен, надо было сосредоточиться на произносимых словах, и ничто не должно было мешать этому сосредоточению... Антоний чуть вытаращил свои яркие серые глаза, приложил ладонь к щеке, снова опустил руку на колено... Заговорил медленно:

— У неё несколько плосковатое лицо, а волосы такие светло-светло-коричневые, и когда она распускает волосы, они повисают, и чуть летят, лёгкие. Её глаза кажутся мне большими. Она смотрит властно. По натуре она — мать. Она даже к своему брату Октавиану относится, как мать, хотя она старше его не на такое уж значительное число лет. Она очень не хочет войны. Она не понимает, нет, она не хочет понимать, что война неизбежна. Она всё время мирила меня с Октавианом...

— Она хотела распоряжаться тобой! Пастушка своего быка! — Маргарита прервала Антония, знала, что несправедлива к сопернице, и хотела быть несправедливой, быть нарочно настойчивой, почти напористой. Пусть он видит, что она бывает недоброй, даже глупой!..

— Ты не права, — отозвался он коротко и сухо.

Он не сказал: «ты несправедлива», он сказал: «ты не права». И она повторила за ним:

— Я не права. — И продолжила: — Я бываю неправой. Я бываю глупой. Скажи мне, ты любил её?..

— Ты забыла меня? — Он посмотрел серьёзно. — Я не стал бы жить с женщиной, не любя. Да, я любил многих. Я и разлюбить могу, и никто и ничто не остановит меня, если я разлюблю. Никто и ничто, ни общая постель, ни дети, ни политические договорённости! Ты хочешь знать, как я люблю женщин? Ты знаешь, в пчелином улье, в сотах, попадаются такие пустые запечатанные ячеи, пустые, ни мёда, ни детвы, но ведь они всё равно существуют. Вот так и моя любовь: если я кого-то любил, это не может исчезнуть совсем!..

Её чувства были сейчас занятны ей самой. В сущности, она предпочла бы услышать тривиальные слова о том, что он любит именно её. Но всё-таки, если бы он эти слова произнёс, она считала бы его тривиальным человеком, и ей трудно было бы испытывать к нему любовные чувства. Но в его словах вдруг проявилась такая простая мужская мудрость, такая восхитившая её. Он был человеком простым, но он не был тривиальным человеком...

За эти годы он постарел. Она поняла, что он сам не видит, не сознаёт, как он постарел. Она, конечно же, стала женщиной; ей не следовало притворяться девушкой, притворяться молодой. Но и он ступил обеими ногами, что называется, на тропу, ведущую к старости, бегущую в старость. Он похудел телом. Лицо ещё оставалось круглощёким, но в движениях тела и ног, в жестах рук уже явственно виделся худой старик. Он скоро сделается таким, непременно сделается... И вдруг она подумала, что непременно сделается он стариком, если доживёт до старости. И сама себе удивилась, потому что подумала об этом так спокойно... Она не сразу, а лишь когда он улыбнулся несколько раз, увидела, что два боковых зуба справа у него теперь золотые, они блестели, это был смешной блеск. И конечно, никто ему зубы не выбивал, они просто-напросто выпали. Но она ничего ему не сказала. О детях он спросил не сразу, а она твёрдо решила не говорить о них первой, и не заговорила. А он спросил легко, он вовсе не полагал себя виноватым перед ней. Он вдруг спросил простыми словами:

— Как дети?

И она ответила очень сдержанно, что дети здоровы. Он сказал, и тоже легко, что признает их.

— Я признаю их, — сказал он, как будто это было что-то совсем простое, совсем и несущественное.

А она подумала, что ведь он сказал: «признаю их» — в будущем времени! Когда? Когда он будет в Александрии?..

И вдруг он сказал, что привёз с собой в Антиохию своего десятилетнего сына от Фульвии, Антила. Теперь он говорил не попросту, как говорил всегда. Теперь она расслышала в его голосе напряжённость. Быстро полетели мысли. Он заранее знал, что их союз — дело решённое! Он знал, что поедет в Александрию. Он знает, что она примет его сына... как своего! Он знает? Но тогда откуда эта напряжённость в голосе?.. Она обрадовалась, так просто обрадовалась, потому что теперь, именно теперь она могла доказать, показать ему, какая она! Кажется, она никогда не любила его так сильно, как сейчас! Она услышала простое звучание своих слов: