Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

Александр Петрович, не обращая внимания на сгрудившихся любопытных, повел свою компанию наверх, мимо позеленевшего Остервальда.

Привел в боковой зал, сплошь заставленный мраморными статуями.

— Вот, друзья мои, располагайтесь здесь, как дома. Покосился на каких-то господ, разглядывавших изваяния. Направился к ним, щелкнул шпорами:

— Милостивые государи, тысячу извинений. Сия зала на нонешний день имеет особое назначение.

Господа тотчас же покинули зал.

— Прохвост… Голштинская рожа… — ругался про себя все еще не успокоившийся бригадир. — А я там замешкался! Не спешу, будучи уверен, что вы здесь и наслаждаетесь лицезрением сих особ! — он ткнул рукой в какую-то голую статую. — Приема еще не было, и когда он будет, Аллаху известно. Учитесь терпеть. Присматривайтесь. Привыкайте. Назвался груздем — полезай в кузов. И еще: с волками жить — по-волчьи выть. Ну, я побежал караулить. Ежели паки пристанет какой-нибудь обормот, на манер того Остервальда, — ответ один: по распоряжению ее величества, и пусть катится к чертям. Да не прячьтесь по углам, ребятишки! Держитесь вольно, на равной ноге со всеми. Мы здесь не последние. Любуйтесь на бабочек…

Сумароков исчез, притворив дверь зала.

Ребята, совсем было упавшие духом там, внизу под лестницей, теперь повеселели. Они были восхищены поведением Александра Петровича.

— Какой человек! — влюбленно восхищался Алеша Попов.

— Я его полюбил заглазно еще в Ярославле, когда «Хорева» читали, — заявил Ваня Нарыков. — Плохой человек не мог написать такой благородной вещи.

— Резковат чуточку, — заметил Шумский.

— Да и не чуточку, — рассмеялся Волков.

— Это ничего, — убежденно заявил Иконников. — Я подмечаю, у них здесь порядок такой: хватай каждого за глотку, а не то схватит он тебя.

— А не любят, должно, его все эти… Стервальды… — покрутил головой Куклин.

— А наплевать! Зато мы любим.

Приемная глухо гудела, как переполненный пчелиный улей.

Появился обер-церемониймейстер. Громко откашлялся, негромко возгласил:

— Ее величество государыня!

Неожиданно наступила мертвая тишина. Императрица вышла в темном наряде, со скучным и кислым лицом. Рядом с ней красивая, надменная, снисходительно улыбающаяся Екатерина казалась настоящей повелительницей. За ними, стуча ботфортами, шел наследник.

Императрица и под руку с нею Екатерина медленно двинулись между двумя шеренгами придворных, улыбаясь каждая по-своему и перебрасываясь несколькими словами то с тем, то с другим. Придворные чины, оттирая друг друга, старались протискаться вперед и очутиться на виду. Петр Феодорович, едва войдя, тяжело опустился на какой-то табурет и высоко закинул ногу на ногу, показывая всем сильно стертую подошву сапога.

Обер-церемониймейстер почтительно нагнулся к нему, что-то сказал со сладенькой улыбочкой.

Петр вскинул на него злые глаза, порывисто вскочил и отошел к окну, в которое уставился, искоса оглядываясь иногда назад.

Между тем императрица устало произнесла:

— Господа, прошу извинить за беспокойство. Я сегодня чувствую себя совершенно разбитой. Всю ночь провозилась с делами. Обычного приема не будет. До четверга. До свидания…

Придворные начали откланиваться и покидать зал. Скоро остались лишь немногие сановники.

Императрица изнеможенно прохаживалась по залу, опираясь на руку великой княгини. За ними тянулся обычный хвост фрейлин и постоянных адъютантов.

— Идите, господа, к себе, — промолвила, оглянувшись на них, Елизавета.

Великий князь поймал за кисти поясов двух каких-то невзрачных голштинских генералов, ни слова не понимающих по-русски, отвел их в угол и там, сильно размахивая руками, начал что-то им доказывать. Это можно было принять и за распекание, и за дружескую беседу.

У Петра Феодоровича все душевные движения выливались в одинаково несуразную форму. Он пялил глаза, совал кулаки под нос собеседникам, топал ботфортами и издавал ничего не значащие, короткие немецкие восклицания.

Екатерина, болтая с императрицей о чем-то безразличном и мило улыбаясь, в то же время прислушивалась к выкрикам мужа, старалась не выпускать его из поля зрения.

Не успела Елизавета сделать и двух шагов, как перед ней вырос генерал-прокурор Трубецкой. В руках у него была огромная папка.

— Что там у вас, Никита Юрьевич? — с видом величайшей усталости спросила его Елизавета.

— Очень спешное, ваше величество. Изволили приказать непременно напомнить нонешний день.