Виктория Холт - Исповедь королевы

Байи сказал:

— Я принес Вашему Величеству ключи от вашего доброго города Парижа. С этими словами обращались к Генриху Четвертому. Он снова покорил свой народ, а в данном случае народ снова покорил своего короля!

В этих словах было мало утешительного. Противопоставление Луи королю, которого французы всегда считали величайшим, выглядело оскорбительным. Но Луи не показал обиды и спокойно принял ключи. Могу хорошо представить себе, какие великодушные улыбки расточал он окружившему его сброду, сомкнувшемуся вокруг его кареты. Казалось, он не замечал их угроз, и это привело их в замешательство.

На площади Людовика XV кто-то выстрелил в него, но промахнулся и убил женщину. Однако в общей суматохе этот инцидент едва заметили.

Около ратуши Луи вышел из кареты, и люди, вооруженные пиками и шпагами, образовали проход, через который он прошел. Он направился к трону, в то время как кричащие мужчины и женщины столпились в холле. Перед моим воображением встает сцена, которая вселила бы ужас в любое сердце, но только не в сердце Луи. Ведь, несмотря ни на что, он должен был воспринимать себя как маленького отца своего народа, грустного, потому что его дети вели себя очень плохо, но все же готового улыбнуться и простить их при появлении у них первых признаков раскаяния.

Но раскаяния не было. Теперь они были хозяевами, и хотя его манера держать себя смущала их, они были полны решимости не забывать об этом и ему тоже не позволить забыть.

Его спросили, согласен ли он с назначением Жана Сильвена Байи мэром Парижа, а Мари Жозефа Жильбера Мотье де Лафайетта — командиром Национальной гвардии. Он согласился с этим.

Потом он снял шляпу и, стоя с непокрытой головой, заявил:

— Я сам поспешил к вам. Я и вся нация должны стать единым целым. Такова моя воля. И в полной уверенности в любви и верности своих подданных я отдал приказ вывести войска из Парижа и Версаля.

Послышались одобрительные возгласы. Он милостиво улыбался, отказываясь верить в то, что теперь он открыл бунтовщикам свободный путь к революции.

Когда ему дали трехцветную кокарду, чтобы он прикрепил ее к своей шляпе, он не испугался. Как бы отреагировал на такое оскорбление его дед? Кто осмелился бы предложить подобное Людовику XIV? Но мой Луи воспринял это с кротостью. Он снял свою шляпу и приколол к ней этот народный символ. Он, их король, стал одним из них. Что им оставалось делать? Даже в такое время они, должно быть, все еще испытывали перед королевской властью остатки благоговейного страха.

Они приветствовали его: «Да здравствует король!» — кричали они.

К счастью, среди них были некоторые люди, которые, хотя и желали реформ, но ненавидели насилие и понимали, что страну можно спасти от катастрофы только в том случае, если эти реформы будут проводиться организованно и конституционно. Одним из таких людей был граф де Лали-Толлендальд.

Он крикнул:

— Граждане, радуйтесь присутствию вашего короля и тем благам, которыми он одарит вас!

Затем он обратился к моему мужу:

— Здесь нет ни одного человека, сир, который не был бы готов пролить за вас кровь. Король и граждане, давайте продемонстрируем миру свободную и справедливую нацию под властью нежно любимого короля, который достиг всего не с помощью силы, а только с помощью добродетели и любви.

Когда я наглядно представляю себе эту сцену так, как ее описывал мне Луи, я даже сейчас думаю, что тогда он еще мог спасти Францию. Его мужество само по себе вызывало у них уважение; его хорошие намерения всегда были налицо. Если бы только он был целеустремленным, если бы только он не оценивал происходящее со всех сторон, если бы следовал прямому курсу, если бы предпринимал решительные действия! Но ведь тогда он не был бы Луи.

Потом он встал перед толпой и со слезами волнения на глазах воскликнул:

— Мой народ может всегда рассчитывать на мою любовь!

Итак, в окружении приветствующих его подданных, с трехцветной кокардой на шляпе он вернулся в Версаль.

На следующее утро мы с ним беседовали. Я не спала всю ночь, обдумывая свой план. Мы не могли оставаться там. Я знала, что мы подвергались опасности.

Я послала мадам Кампан, чтобы она смешалась с толпой, собравшейся во внутреннем дворе, а потом сообщила мне о том, что услышит там. Это на многое открыло мне глаза.

— Нетрудно было заметить, мадам, — сказала она, — что многие люди в толпе изменили свою внешность. Они были не из бедных, хотя их одежда, быть может, и указывала на это. Их манера говорить выдавала их.