Виктория Холт - Исповедь королевы

Я читала и перечитывала это письмо. В ту ночь оно было моим самым большим утешением. На следующий день я въеду в мою новую страну и попрощаюсь со многими людьми, которые так долго сопровождали меня. Мне предстояло еще очень, очень многому научиться — всему тому, чего от меня ожидали, но в тот момент единственное, на что я была способна, — это плакать о моей матушке.

— Я больше никогда не увижу ее снова, — шептала я в подушку.

На ничейной территории, на песчаной отмели посреди Рейна, было возведено здание, в котором должна была состояться церемония передачи. Принцесса Паарская внушала мне, что это была самая важная из всех церемоний, которые были до сих нор, потому что во время нее я должна была как бы перестать быть австрийкой. Мне предстояло войти в здание с одной стороны в качестве австрийской эрцгерцогини, а выйти с другой — уже в качестве французской дофины.

Здание выглядело не слишком внушительно, так как построено оно было в спешке и предназначалось исключительно для этой церемонии. На основе этого меня тотчас же провели в комнату, представляющую собой нечто вроде передней, где сопровождавшие меня дамы сняли с меня всю одежду. Я почувствовала себя такой несчастной, стоя перед ними совершенно обнаженной, что мне пришлось представить себе мою матушку во всей ее строгости, чтобы не разрыдаться. Я положила руку на цепочку, которую много лет носила на шее, словно пытаясь спрятать ее. Но мне не удалось ее сохранить. Эта бедная цепочка была австрийской, поэтому ее пришлось снять.

Я дрожала, пока они одевали меня в мою новую французскую одежду, но не могла не заметить, что эта одежда была более изящной, чем та, что я носила в Австрии. Это обстоятельство улучшило мое настроение. Одежда в моих глазах имела большое значение, и я никогда не могла скрыть волнения при виде новой ткани, нового фасона или бриллианта. Когда я наконец была одета, меня отвели к принцу Стархембургскому, который ждал меня. Он, крепко держа меня за руку, ввел меня в зал, расположенный в центре здания. После маленькой передней зал казался огромным. В центре его стоял стол, покрытый темно-красным бархатом. Принц называл этот зал Салоном передачи. Он отметил, что стол символизирует границу между моей родиной и моей новой страной. Стены зала были украшены гобеленами. Эти гобелены были очень красивы, несмотря на то, что сцены, изображенные на них, были просто ужасными. Они представляли историю Ясона и Медеи. Мой взгляд скользил по ним во время короткой церемонии, и, в то время как мне следовало бы слушать все, что говорилось, я думала об убитых детях Ясона и об огненной колеснице фурий.

Годы спустя я узнала, что поэт Гёте, который тогда был еще юношей и изучал право в Страсбургском университете, пришел посмотреть зал и выразил свое негодование по поводу этих гобеленов. Он прибавил, что не может поверить, что их могли повесить в том самом зале, в котором юной невесте предстоит войти в страну своего будущего мужа. Эти картины, по его словам, изображали «самую ужасную свадьбу, какую только можно себе представить». Впоследствии люди также увидели в этом дурное предзнаменование.

К счастью, церемония была короткой. Меня подвели к столу с другой стороны, было произнесено несколько слов, и вот… я стала француженкой.

Затем принц Стархембургский покинул меня, передав в руки графа де Ноай, который провел меня в переднюю, расположенную во французской части здания. Там он представил меня своей супруге, которая должна была разделить с ним опекунство. Я внезапно почувствовала смущение и мельком взглянула на нее. Единственное, что я осознавала в тот момент, так это то, что я была одинока и испугана и что эта женщина должна была присматриваться за мной. Не раздумывая, я бросилась в ее объятия, будучи уверенной, что этот по-детски непосредственный жест очарует ее.

Но, почувствовав ее холодность, я заглянула ей в лицо. Она выглядела старой… очень старой. Ее лицо покрывали морщины и черты его были суровыми. Какое-то мгновение она, казалось, была напугана моим поведением. Потом мягко, но твердо отстранилась от меня и произнесла: