Вадим Каргалов - Даниил Московский

В казане булькала густая, наваристая уха. Помешивая большой деревянной ложкой, вырезанной из дичка яблони, Саватий переговаривался с татарином Гасаном, караулившим суздальских мастеровых.

Старый Гасан, с бельмом на левом глазу и глубоким шрамом, обезобразившим его лицо, в рваном чапане, дожидался, пока уха сварится, и в коий раз рассказывал Саватаю, как ходил с Берке-ханом в земли урусов и привез оттуда себе жену, красавицу уруску. Она родила ему сына, и он уже взрослый и успел с царевичем Дюденей побывать на Руси.

Саватий полюбопытствовал, понимает ли сын по-русски, ведь у него мать россиянка.

Гасан развеселился: к чему ему язык урусов? Скоро все урусы заговорят по-татарски.

Может, оно и так, подумал Саватий. Эвон как ордынцы хозяйничают на его земле, сколько жен увезли к себе, а их сыновья от русских матерей ходят в набег на русские княжества…

Вчера побывал у суздальских каменщиков епископ Исмаил и ничем не утешил Саватия. Одна остается надежда — бежать из неволи. К тому он давно готовится, для чего и дружбу с караульным завел.

Гасану Саватий приглянулся: ловкий урус, камень точит, ножом вырезает всякие украшения и с рыбой управляется споро. Так запечь ее в глине да с травами даже жена Гасана, уруска, не могла.

Карауля суздальцев, Гасан оставлял Саватия с собой у костра. Тот чистил рыбу, какую приносил Гасан, варил уху, и они вели долгие разговоры. Саватий больше помалкивал, а Гасан предавался воспоминаниям, чаще всего досказывал, как мчались в набег на русские княжества. Шли Волгой, до излучины, потом вверх по Дону и вторглись на Рязанщину; войско делилось, и пока одна часть продолжала преследовать княжеские дружины, другая угоняла в полон и увозила все, что глянулось ордынцам. Возвращались в степь, а зарево пожаров освещало им дорогу.

Саватий так много думал о побеге, что даже во сне его видел. Однажды приснилось, будто Гасан опускает лестницу в поруб и зовет:

— Урус, выбирайся!

Вылез Саватий, ночь лунная, и звезды яркие. Как бежать, когда все как на ладони видно? Но Гасан уже сует ему в руки узелок с едой, шепчет:

— Иди, куда татарская сакма указывает, а от излучины влево примешь. Да помни — это Орды дорога.

Спешит Саватий, ног не чуя, радуется — обрел свободу. Но едва о том подумал, откуда ни возьмись, два татарина, на него навалились, душат и орут. У Саватия дыхание перехватило. Пробудился, лежит он на гнилой соломе, а караульный Гасан кричит в поруб, будит суздальских каменщиков…

Рассказал Саватий о сне Гасану, а тот хохочет:

— Дурак ты, урус, ну как убежишь, когда в яме сидишь и я тебя сторожу? Если отпущу, мне хребет поломают. Нет, урус, забудь об этом, а то прознают, колодки на тебя набьют. У ханских слуг уши сторожевых псов…

На левое и правое побережье Москвы-реки надвинулась туча иссиня-черная. Рванул ветер, завихрило, подняло не скованную льдом воду, сорвало местами плохо уложенную солому на крышах изб, и утих разом, будто и не дул. Потом налетели крупные снежные хлопья, и вскоре снег валил белой стеной, в двух шагах человека не видно.

В такую пору в домике Олексы и Дарьи закричал младенец. Дарья родила. Старая повитуха выбралась из-за печи, где лежала роженица, поклонилась замершему у двери Олексе:

— Радуйся, молодец, дочь у тя. Голосистая, крепкая.

От счастья Олекса не ведал, что и отвечать, к Дарье кинулся. А она, уставшая, но умиротворенная, только улыбалась…

С того дня поселилась в домике еще одна живая душа — Марья.

Зима в силу входила, Марья росла здоровой, прожорливой. Бывало, воротится Олекса с княжьей службы, поглянет на Дарью, головой покачает:

— Всю кровинушку она у тя выпьет. Да не корми ты ее часто, себя пожалей.

Дарья посмеивалась:

— Пусть ест, молока много. Я тебе еще не одну выращу. Ты лучше поведай, где ноне дозорил, что повидал.

Расскажет гридин, как день в дружине провел, и бежит по хозяйству управляться. А оно у них немалое: корова, кабанчик да кур с десяток.

В субботний день Дарья заводила опару, замешивала тесто, пекла хлебы, а ранним воскресным утром, еще и заря не загоралась, вытаскивала из печи румяные да духмяные пироги, укладывала их в берестяной короб, укутывала, несла на торг…

Так и жили Олекса с Дарьей.

Не одну неделю сидит великий князь Владимирский в Орде. Уже и с Дюденей повидался, и у хорезмийки обласкан был, она его дарам, ровно дитя малое, радовалась, а Тохта все не допускал к себе.

Кинется русский князь то к одному ханскому вельможе, то к другому, но те ухмыляются. А ведь не с пустыми руками обегал их великий князь Владимирский, все, что в Сарай привез, порастряс, только придерживал подарки хану. Однако когда позовет его Тохта к ответу, неведомо.