Вадим Каргалов - Даниил Московский

Анастасия взошла на церковную паперть, когда служба уже началась, прошла наперед, встала у самого алтаря. Молилась, просила у Господа прощения, но грешные мысли не отпускали ее. Она видела лик Любомира, его добрую, ласковую улыбку, чувствовала прикосновение его рук, и ей было радостно. Анастасия думала, что Бог простил ее, и ей хотелось плакать от счастья.

Однажды на охоте между Даниилом и Стодолом произошел разговор. В тот день они оказались в землях княжества Рязанского, вблизи от Коломны.

Первым начал князь:

— Егда отец наделял мне Москву, я малолеток был, а ныне Юрий и Иван скоро княжений потребуют, а мой удел рукавом накрыть можно.

— И то так.

— На лов выбрались, а копыта коня уже по чужой земле стучат.

— Коломна у Москвы под боком.

— И я тако же мыслю.

— Не пора ли рязанцам указать на это?

Даниил будто не расслышал вопроса, однако погодя оказал:

— Я, боярин, о том думаю…

Крики и лай собак оборвали разговор. Князь хлестнул коня. Впереди затрещали ветки, из чащи выскочил лось. Остановился, тряхнул ветвистыми рогами. Даниил успел наладить стрелу, спустил. Она взвизгнула. Лось сделал скачок, рухнул на снег…

Возвращались поздно. Солнце уже коснулось земли, когда вдали завиднелся кремлевский холм. Неожиданно князь Даниил, будто продолжая прерванный разговор, сказал:

— Княжество Рязанское ордой вконец разорено, Рязань едва стоит.

— Не бывает того года, чтобы ордынцы по ее землям с набегом не пронеслись. Люд спасения ищет.

— Близится время, когда Коломну под защиту московского князя возьмем.

— Дай Бог.

— Коломна и Переяславль — две руки тела московского.

— Зело взъярится великий князь.

— Зависть гложет брата Андрея.

— Великий князь алкает все под себя подмять.

— Допрежь обманывали, ныне убедился — злобствования его кровь родную пересиливают.

Помолчали и снова заговорили:

— Не пойдет ли великий князь на Москву, чать, у него сил поболе? Да и хан на его стороне.

— Думал о том, боярин. Андрей ежели и пойдет, то хан в наши распри не вмешается. Ему в радость наша грызня. А коль подступит великий князь к Москве, то мы единимся с тверским князем. Сообща отобьемся.

— Истину сказываешь, княже, Михайло Ярославич любви к Андрею Александровичу не питает, хотя и в женах держат родных сестер.

Разговор перекинулся на Анастасию и Ксению.

— Княгиню Анастасию жалко, сколь вижусь с ней, тоска ее гложет, — заметил Даниил.

Стодол усмехнулся:

— Мне, княже, под седьмой десяток добирается, а коли б женку мне годков тридцати, ее бы тоска не заедала.

— Семнадцать лет, как городецкий князь Андрей Александрович взял в жены Анастасию, а Михайло Ярославич — Ксению, в Твери мир и согласие, голоса княжат слышатся, а у великого князя незадача…

— Красива Анастасия. Ох-хо, мысли грешные.

— Не возжелай жены ближнего твоего, аль позабыл, боярин, заповедь?

— Как забыть, коли лукавый под ребро толкает…

Въехали в московский посад. Стража с башни издали углядела князя, подала сигнал, и кремлевские ворота распахнулись, впустив всадников.

Первым, кого Даниил встретил, войдя в палаты, был Юрий. Невысокий, коренастый, с кудрявой бородкой, княжич был похож на отца. Такие же глубоко прячущиеся под нависшими бровями глаза, мясистый нос и одутловатые щеки.

— Сыне, — сказал ему Даниил, — весной отправлю тя к хану Тохте, повезешь ему дары московские. Настает такое время, когда Москва Владимиру противустоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.

— Как велишь, отец. Хотя Москва — княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.

— Трапезовали?

— Тебя, отец, дожидались.

— Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода не спасение.

Рассмеялся.

— Ты чему, отец? — удивился Юрий.

— Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.

— Ты, отец, еще в теле.

— В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они, сыне, сказываются.

С тем в опочивальню удалился. Гридин помог ему разоблачиться, подал рубаху, но Даниил сказал ему:

— Потом надену, сейчасец прилягу, чуть передохну перед трапезой.

Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридню:

— Не буди, пусть спит, видать, умаялся.

Ох, Дарья, Дарья, видать, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьины пироги на торгу да провел пирожницу домой, едва улучит Олекса свободное время, так и бродит вокруг ее домика. Он у нее ладный, на каменной основе стоит, бревна одно к одному подогнаны, тесом крыт. И месяц и другой все не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.