Зот Тоболкин - Грустный шут

«Будет ли подлости человеческой предел? Пошто один долит другого? Пошто слезы один глотает — дорогие вина другой? Все созданы одинаково, по образу и подобию божию, все перед господом равны. И спрашиваться будет со всех единою мерой…»

— Тебе не страшно, Самсоний? — прервав разглагольствования хозяина, страдая, спросил Пикан.

— Суда божьего? Аль земные страхи имеешь в виду?

— Себя самого не боишься?

— С собою живу в любви и согласии. Трудней с паствой. Она разная и чаще всего глупая. Где хитростью не возьму, там припугну гневом господним. Ежели вседержитель не в силах — подпущу девку аль вином подпою. Вино, богатство, блуд — вот три идола, которым поклоняется все человечество. Помни об этом, Иване! Для Руси и вина одного довольно. Вино — тринадцатый наш апостол. Ни Моисей, ни Илья в красноречии с ним не сравнятся. Царей спаивали, цари спаивают…

— Да, полно, русский ли ты, Самсоний? — ужаснулся рассуждениям его Пикан. Уж больно страшны и беззастенчивы его мысли. Ни жалости в них, ни сочувствия к человеку. — Забыл о бессмертной душе своей? Ведь спросится после…

— То не скоро, — усмехнулся Самсоний, растирая просторный, чуть порозовевший от выпитого лоб.

Пикан страдал от его слов, но возразить было нечего.

— До последнего часу, отче, не раз покаемся. А пока пей, греши, но радостно. Грех тем и сладок, что удовольствия в нем великие. Без удовольствия глупцы грешат. Мы с тобой — люди умные. Как девка-то? Пришлась? — За столом им прислуживала Манефа и, заходя со стороны Пикана, то и дело касалась его. Пустое сонное лицо ее ожило, большие выпуклые глаза проснулись и зацвели синь-травою. Принарядилась Манефа, стала стройней и выше, походка сделалась плавной, движения округлыми. — Ишь как липнет к тебе, дьяволица!

— Дак чей ты будешь, Самсоний? — допытывался Пикан, словно от этого что-то могло измениться.

— У греха, как и у подлости, родины нет, — усмехнулся Самсоний. — Есть родословная и то сомнительная. Воровство Евино, Адамово воровство… С тех пор и крадут люди, научившись у праотцев. Кто больше и ловчее крадет, тот в почете и славе. — Самсоний наливал себе часто и опьянел, но разум его был ясен. Он не терял рассудка и спокойствия в споре, тем и силен был и интересен. — И не главный ли из воров — князь Меншиков! Не глупи, отче! Власть любого берет в союзники. И любого недруга с пути сметает. Метет, и все, — Самсоний ткнул тонким пальцем в черную полку, на которой стояли его книги. — Вот умы с древнейших времен: Гесиод, Аристотель, Плутарх… Христа еще не было, они уж писали…

— Божиих проповедей не знали, — убежденно возразил Пикан. — Христос был первым и наилучшим проповедником.

— Темный ты человек, отче! Не по плечу груз на себя взял — поучать. Поучающий должен быть выше разумом всякого из толпы. Тебе ль, темному, тягаться со мной? Когда не ведаешь простых истин, — боднув головою, желчно спросил Самсоний. — Мне спорить с тобой скучно. Могу токмо снисходить к темноте твоей.

— Простые истины я знаю. Они в заповедях священных: не убий, не укради…

— Возлюби ближнего своего, — ядовито подхватил Самсоний и, скрипнув зубами, хватил бокалом о пол. — А ближний меня полюбит, вот как Манефа тебя? Ближний за любовь мою плюнет мне в душу. Уронит и растопчет! Бабка сказывала: видела, Стеньку Разина казнили… Плевали в него, палками и камнями швыряли, яко в зверя лютого. А он, зверь-то этот, добра хотел людям!

— Супротив венценосца выступил. Власть от бога, — бухнул Пикан и смутился своей расхожей мысли. Жест, которым прервал его Самсоний, был яростен и презрителен:

— Молчи! Про тебя самого знаю. С Гаврилой Тюхиным вы дружки…

— Гаврила праведный человек, слабого не обидит.

— И я праведный был! Да изверился. Сколь ни делал добра людям, за добро получал одни оплеухи. И решил: стану жить для себя. Как цари живут в богатстве и роскоши, как князья и отцы православной церкви.

— Антоний — праведник. Он и направил меня сюда.

— От зорких глаз спрятал. Знает, дурости в тебе слишком. Окажешь дурость — хребет сломают. Не поп ты, не праведник. Чужую рясу надел, Иване. Ты бунтарь… Кабы Разин опять ахнул, и ты бы за ним увязался. Сам до Разина не дорос, терпения много, дерзости мало.

— Не боюсь на земле никого, — обиделся Пикан, но яд сомнения, пущенный в душу Самсонием, уже ослабил его, растлил. Задумался Пикан, оглянулся на свое прошлое.

— Мало — не бояться других, надо себя не бояться. Любить себя надобно и позвать за собою людей. Тогда и сможешь взобраться на высокую гору. Таков был Разин: любил себя. И на других любви хватало. Икону-то Гаврила мне отдал. Изограф отменный! — до предела раскалив Пикана, Самсоний, будто и не пил, из-за стола вышел трезво и прямо, снял Троеручицу, подал ее Пикану.