Зот Тоболкин - Грустный шут

— Прав, Тима, — ответил мальчик, пожалев в душе косноязычного и нескладного Петра. Когда работает человек — бот чинит или мат вяжет, — им залюбуешься. Руки много красноречивей его языка. Запугали мужика, забили, — вот и стесняется, боится людей. Во всяком недруга мнит. А здесь друзья собрались, товарищи.

— Разъясню-ка я, Петруша, каков ты есть человек. И умный, и честный, и все на свете умеешь. И руки твои сильны и ловки, и сердце отзывчиво.

— Пошто насмешки с меня строишь? — обиделся Полтора-Петра. Чуял, не к добру вовлек его в круг Барма, — сбежать бы. Но корабль мал, куда сбежишь? И большак — тоже хорош — вместо себя подсунул.

— Сиди, — властно остановил Барма и, поудобней усевшись, начал: — Произвели Петрушу на свет в достославной деревне Кошкиной…

— То правда, — подтвердил Петр. — Гусельниковой звалась ране. Да кошек в ей много развелось: вот и прозвали Кошкиной.

— Хотел первым родиться, — дав высказаться ему, кивнул Барма одобрительно: гляди-ка ты, разговорился Петруша-то! — Да опередил его брат старший, Егор. Родился Петруша вторым и за то на весь белый свет разобиделся. А пуще всего на родителей. Неладно-де, милые: перва очередь-то моя! «Да что? — всполошился тогда отец. — Егорушку-то обратно запихать, что ли?» «Ладно уж, — смилостивился Петруша, — пущай присутствует». Вот и присутствует на земле Егор по милости брата, и сам того не подозревает.

— Врешь, Тима. Такого я не говорил, — буркнул Полтора-Петра, однако затылок почесал: верно, завидовал он большаку, от которого немало износил шишек. Разница в возрасте всего лишь год, а малым был, думал: «Хоть бы уж обратно его родили!» Как бес этот, Барма, в мысли мои проник?..»

— Ну вот, — хитро прищурясь, продолжал Барма, — по садам, по огурешникам стал шастать. А роста был долгого — отовсюду его узнавали. Иной раз и убежит, а все одно сыщут да выстегают крапивой. Секли, Петруша?

— Секли, секли, — дружно подтвердили братья. — Всем доставалось.

— Штаны Петруша до жениховства не носил. Соткала мать полотно. Бога-атые Петруше порты сшила. С пуговицей. Примерил он их да тут же и снял, чтобы мать пуговицу перешила. Тут сваты пришли невесту сватать. Заторопился Петруша, штаны дома забыл. Пришел к невесте, хотел похвастаться: вот, мол, штаны заимел новы не хуже, чем у иных-прочих. Приподнял подол рубахи, у невесты памороки замутились… «Чо испужалась, лапушка?» — «Да пуговица велика больно!» — «Это чо, — утешил ее Петруша. — Ты бы на братана моего поглядела, на Степшу. Тому поболе пришили». — «Хочу Степшину пуговицу посмотреть! — закричала невеста. — А ты уходи от меня, бесштанный!» Токо тут Петруша и понял, что явился к ней без штанов…

— Так и не женился он. Да и за Степшу невеста не вышла, — дав просмеяться братьям, продолжал Барма. — Захомутал братьев Тереха Каменев. Мать с отцом к той поре умерли. Тереха дал на обзаведенье двадцатку. Те денежки братьям до светопреставления не отработать бы, да встретились им добрые люди.

— Верно, паря. Вот это верно! — дружно закивали братья, благодарно заулыбались. — Уж таки добры — мы за вас век бога молить должны. Про Пётру-то все, что ли, поведал?

— Чего не поведал, то Гонька досочинит, — ответил Барма, с тревогой поглядывая на ближние острова. Из-за них выплывала черная низкая туча.

— Теперь Матвеев черед! — кричал Степша, которому больше всех пришелся по душе рассказ Бармы.

— По местам! — скомандовал Митя. — Ураган надвигается…

Барма увел Дашу с Гонькой в трюм.

Везде люди живут. И — умирают везде. Велик, просторен мир, но в нем встречаются, как сейчас встретились с Минеевной. Обзавелась домком, только не весело в нем. Цыган, как жив был, промышлял ямщиной, домой редко заглядывал. Теперь и вовсе одна осталась, да не знала о том.

Обнялись подруги, всплакнули на радостях, потом затрещали. И, махнув рукою на них, Пикан со Спирей отправились по селу.

Богатое село, справное. Стоит над рекой. И скота вдоволь, и лесу. В реке рыбы полно. Базар хоть и победней тобольского, а шумит. Татары лошадьми, сбруей торгуют, остяки — рыбой, бисерными кисетами, костяными ножами, лодками. Одна долбленка приглянулась. Пикан взял, дав за нее какую-то безделицу.

— Спаси бок, музычок! Спаси бок, — кланяясь, бормотал продавший лодку остяк.

— Крещен, что ли? — удивился Пикан, которому здешний Север был в новину. И народ отличался от суровых и замкнутых поморов. Особенно простодушны были вот эти узкоглазые люди.

— Крессеный я, как есть крессеный! — радостно закивал остяк и показал Пикану крохотный медный крестик. — Самсонка, поп, крестил. Знас Самсонку? Загнал в реку, покрицал маленько. «Крессены», — сказал.