Александр Доронин - Тени колоколов

— Обождите за дверью. Со святыми отцами прежде переговорю.

Священники поклонились поясно, и самый старший из них — Крутицкий митрополит — произнес торжественно:

— Святейший, милостиво просим тебя прибыть в Успенский собор! Волею Государя нашего Алексея Михайловича, начального митрополита Корнилия и всего освященного Собора сей день там будет совершено поставление твое…

Митрополит хотел было ещё что-то добавить, но Никон повернулся к нему спиной и отошел к окну. Весь двор заполнили богато убранные повозки, конные и пешие стрельцы. Это была охрана и архиерейский эскорт будущего Патриарха. Ждали его выхода. Но он торопиться не станет, нет. Всю жизнь он ждал такой минуты, таких почестей. Теперь надо ими насладиться сполна.

Никон резко обернулся к присутствующим и леденящим душу громким голосом сказал:

— Пусть святые отцы соберутся в Крестовой палате и скажут, зачем они здесь. Я приду туда, когда облачусь.

Все вышли. В опочивальне появились монахи тихие и безмолвные, как тени. Душно запахло воском, лампадным маслом, заскрипели петли открываемых патриарших сундуков. Шелест парчовых одежд и осторожный шепот монахов успокоили, потушили раздражение в душе Никона. А когда он ощутил на своих плечах тяжесть дорогой и пышной одежды, даже улыбнулся. Правда, улыбка была недоброй. Он думал в эту минуту о том, что уже никто в жизни — ни мачеха, ни солнце, ни завистники — больше не смогут свалить его с ног. Он научился стоять на них крепко.

Во многих документах той поры, в письмах и свидетельствах очевидцев осталось описание этого события. «Венчание Никона «на царство» было обставлено с удивительной и небывалой роскошью. Никон в полной мере наслаждался своим величием, своей значимостью и чувствовал себя бессмертным. Стоя «на орле» перед амвоном, он во всеуслышание читал клятву, что «обещается содержать цело и нерушимо правую и непорочную веру христианскую…».

И когда митрополит Корнилий, благословляя его и целуя в уста, сказал: «…имеем тя Патриархом в богоспасаемом царствующем граде Москве и всего Российского царства», а потом во время литургии в молитве повторил это, Никону послышалось: «…имеем тя Государем в… царствующем граде Москве и Всея Руси…». Да, он теперь Государь! Государь над людьми и их душами!

Этим торжество кончилось. Алексей Михайлович со свитой направился в свой Красный дворец. Никон — в Патриарший дом. Но ужинать они собрались за одним столом, за царским.

Потом по всей Москве пошли такие разговоры: якобы Патриарх так набил красной икрой свой желудок — не смог сесть на осла. По обычаю, новому Патриарху следовало сделать на этом чудном животном почетный круг: весь Кремль и Китай-город объехать. Сел Никон наконец на осла, а ноги по земле волокутся. И не зря потом Никон всем жаловался: «Хуже осла нет животного!».

Так началась жизнь Никона, которую ему подарил царь Алексей Романов и к которой он сам стремился.

На следующий день Никон проводил службу в Успенском соборе. От жары нечем было дышать — двери храма открыты настежь, и далеко по округе слышалось пение хора.

При ярких свечах видно бледное лицо Никона. Казалось, он уверенно себя чувствует, знает, что делать и как говорить. Но бледность напоминала о том адском труде, который совершался сейчас в его душе и его представлениях о мире.

Коршун парил в небе. Острым взором окинул все овраги, зеленеющую широкую пойму Кутли-реки, прикрытую высоким густым ивняком. Там, на поляне, он недавно узрел зайца. Кинулся на него с высоты, да короткохвостый, петляя между деревьями, успел убежать. И сейчас, в третий раз поднявшись ввысь, коршун вновь не спеша оглядывал округу. С высоты хорошо видно, что творилось в лесу, на берегу речки и на трех коротеньких улочках небольшого села.

Коршун медленно, круг за кругом, плыл по тихому небу в сторону воды. Речка как речка — не широкая и не глубокая. От потухающих солнечных лучей поверхность ее матово блестела, словно стеснялась показать свою потаенную радость. Возможно, радоваться ей было нечему — в последние дни она совсем обмелела, глинистые берега поседели, будто золой посыпаны. Понуро стояли береговые ивы, завяли ромашки и колокольчики. Да и сама вода не дышала, как раньше, свежестью и прохладой.

На пригорке разорванными зелеными клочьями лежали загоны. Коршуну они казались воробьиными гнездами. Пшеница на них была реденькой, виднелась даже треснутая земля под ней. Только на прибрежном поле хлеба выросли густыми и высокими. Уж какие острые глаза у коршуна, уж как он ни осматривал каждый клочок земли, но дичи не углядел: не на что охотиться.