Савва Дангулов - Дипломаты

— Это по какой же такой причине?

— Не совершен акт признания, а вслед за этим и акт аккредитации, кстати, тот самый, который совершил лорд Унтворт и без которого посланник не является посланником.

— Если не посланником, то кем? — спросил Илья.

— Частным лицом, — ответил Николай и неожиданно осекся: это же слова Ленина! Да, именно так назвал Диаманди Ленин и, очевидно, так назовет сегодня, встретившись с дипломатами: «частным лицом». Значит, он, Репнин, встал на точку зрения Ленина в споре с братом. Это было для Репнина открытием, открытием чрезвычайным. Сказал бы об этом брат с той злой медлительностью, на которую был мастер, это не произвело бы на Репнина такого впечатления, как то, что это открытие сделал он сам.

Илья пошел к двери.

— Прости меня, брат, но когда ты не прав, стараешься увлечь меня в темный лес юриспруденции — в лесу есть убитые и нет убийц…

— Для меня этот лес не темнее, чем для тебя, — сказал Николай примирительно, это было в его характере: в минуту, когда разговор предельно накалялся, он умел ослабить его. — Не темнее, чем для тебя! — повторил Николай, но Ильи и след простыл.

Репнин отпустил автомобиль в Леонтьевском переулке. До приема оставалось минут пятнадцать. Впереди уже обозначились характерные контуры смольнинского фасада, когда мимо прошумели длинные лимузины дипломатов. Автомобили шли стремительно, и флаги держались над радиаторами, как накрахмаленные, замедли скорость, материя обвиснет и упадет. Опытный глаз Репнина отметил привычные цвета. Красно-бело-синий — французский. Белый с ярко-красным солнцем — японский. Звездно-полосатый — американский. Зеленый с глобусом в центре — бразильский. Красный, перепоясанный желтым кушаком — испанский. А потом замелькали звезды, кресты, круги… И Репнин подумал: национальные флаги, как и звуки национального гимна, в сущности, условны, но тогда почему же они так тревожат сердце? А поток автомобилей все проносился мимо Репнина, не автомобили, а снаряды — кто-то невидимый обстреливал Смольный институт из своей «Большой Берты». Чем, однако, закончится сегодня этот обстрел?

Репнин был у парадного подъезда Смольного, когда дипломаты, выбравшись из автомобилей, старательно торили тропы к дуайену, который по сему случаю поднялся на парадное крыльцо, чтобы быть заметнее. Сказывалась близость реки — здесь было холоднее, чем в городе. Тяжелая шапка Френсиса скрывала лоб, воротник был поднят, и глаза едва обнаруживались.

Френсис показался Репнину хмурым, видно, и для него предстоящий разговор был непростым. Репнин вспомнил первую встречу с Френсисом. Это было всего лишь в начале года, а сколько с тех пор воды утекло!.. Пришло сообщение о смерти русского посла в Лондоне — Александра Бенкендорфа. Эта смерть не явилась неожиданностью, посол был очень стар и болен. Он все чаще уходил от дел, которые требовали и молодого напора, и энергии, и, главное, инициативы, — шла война. Отставка посла была целесообразна, однако министерство медлило, опасаясь высочайшего гнева. Отставка устраивала всех, кроме самого посла — посольский пост давал Бенкендорфу положение в свете, а люди его возраста к этому небезразличны. Только смерть могла сместить Бенкендорфа. И она сделала это, сделала деловито, без лицемерия и лживых слов. Казалось, смерть человека, к памяти которого ты к тому же равнодушен, не очень подходящий повод, чтобы бросаться в объятия друг другу. Но в дипломатии важна цель, а не повод, поводом часто пренебрегают. Репнин видел, как Френсис стоял в тот день перед Сазоновым и, потупив взор, произносил: «Так безвременно, так безвременно…» В ответ Сазонов трогал обескровленными пальцами виски, такие же голые, как темя, шептал скорбно: «Так безвременно…» Очевидно, в тот момент и у того и у другого не было иной возможности выразить друг другу симпатии своих правительств, и они не преминули воспользоваться смертью Бенкендорфа, сделав это почти с радостью. Так можно было вести себя, если память умершего предается анафеме. Однако об этом не хотел думать ни тот, кто выражал соболезнование, ни тот, кто принимал. Изысканность и видимая искренность, с которой это делалось, находились в вопиющем противоречии с грубой жестокостью, с которой два почтенных дипломата пренебрегли поводом

Вопреки обыкновению, дверь в кабинет Ленина была открыта, и Владимир Ильич заметил Репнина, едва тот явился.

— Я подумал, — сказал он, протягивая Репнину руку, — быть может, вам хотелось отказаться от участия в этой встрече, а я настоял. Впрочем, у вас хватило бы храбрости и отказаться… Вот вопрос, — заметил Ленин и движением глаз указал Репнину на кресло у стола. — Очевидно, мы можем возвратить румынского посланника в его резиденцию на Захарьевской лишь в одном случае: русским должен быть открыт свободный путь в Россию.