Савва Дангулов - Дипломаты

— Хорошо, я готов принять вашу точку зрения, — заметил Николай Алексеевич спокойно, он не хотел своим согласием слишком ободрять молодого собеседника. — Готов принять… однако в какой мере Робинс противостоял тому, что делали и делают Френсис и Локкарт? Согласитесь, что угроза, которую нес с собой Робинс, вряд ли была для них серьезна.

— Нет никакой угрозы, — произнес Кокорев. — Но то, что прежде было тайной, сейчас ею уже не может быть — погода стала другой. Николай Алексеевич. — Кокорев взглянул на руки, все еще красные: странное дело, он уже не стеснялся их. — Вторжение.

«Вторжение…» Это слово вызревало в разговоре с Кокоревым постепенно и не было неожиданным для Николая Алексеевича, но когда Кокорев его произнес, оно будто упало с неба. Но было ли вторжение акцией дипломатов, это еще требовало доказательств, по крайней мере для Репнина.

— Простите, но утверждение столь категорическое, как это… должно сопровождаться доказательством, чтобы не быть голословным.

Кокорев залился румянцем настолько густым, что волосы, казалось, стали с нежно-белыми.

— Есть истины настолько очевидные, Николай Алексеевич, что нет необходимости их доказывать, — произнес Кокорев голосом, готовым сорваться, его обозлило замечание Репнина.

— Истина становится очевидной лишь после того, как она доказана, — произнес Репнин спокойно и не без укоризны взглянул на Кокорева. Что-то было в Кокореве для Репнина от фанатика, которого ведет не столько разум, сколько сердце: как истинный фанатик, он был нетерпим к тем, кто не хотел принимать его правду на веру.

— Пока гром не грянет… — заметил Кокорев и взял фуражку со стола: когда он ее держал, он лучше себя чувствовал. — Все истины будут доказаны, когда копье будет на пути к цели.

— Вы говорите о копье Локкарта? — спросил Репнин.

— Да, Николай Алексеевич, об этом копье, — сказал Кокорев и, осторожно сжав фуражку, поднялся. Там, где ступал Кокорев, оставались следы — видно, действительно он явился сюда, не заезжая домой. Репнин взглянул в окно: У крыльца стоял кокоревский автомобиль с комьями спекшейся глины на смотровом стекле — видно, проехал версты и версты по полям, затопленным водой, каменистым проселкам и разрушенной гати. Где он был накануне: в Иваново-Вознесенске или Рыбинске?

— Вы сказали, что у копья есть цель? — спросил Репнин, когда они вошли в сумерки коридора.

Кокорев обернулся, и Репнину показалось, что он уловил запах разогретого солнцем лица Кокорева — запах припаленного жнивья и по тревоженной дождем пыли.

— Я вам давно хотел сказать. Никола;! Алексеевич, — произнес Кокорев, и Репнин услышал, что голос его собеседника, исполненный до сих пор спокойного раздумья и даже воодушевления, непонятно дрогнул. — Наверно, это тот случай, когда я могу обратиться к оружию.

Кокорев ушел, а Репнину казалось, что он все еще слышит запах июльского поля. Не продолжал ли Кокорев спор, начатый с ним: «…тот случай, когда я могу обратиться к оружию…» Какой смысл несли эти слова? И еще что было целью визита Кокорева — рассказ о Локкарте и Робинсе или нечто иное?

Репнин спросил жену, не изменила ли она своему намерению ехать с ним на пикник дипломатов в Осаново. Настенька сказала, что дипломаты будут с женами и ему неудобно появиться там одному — он и без этого был для них белой вороной. Гостей принимала чета Френсисов: пикник давал редкую возможность Френсису обнаружить себя дуайеном.

Очевидно, это был не первый пикник и какие-то условности были гостям понятны. Полянка стала буфетным залом — столы накрыли здесь. Высокая круча над рекой — верандой где при желании удавалось уединиться. Березка перед полянкой — и парадным входом, и большой люстрой посольского зала. Чета Френсисов встречала своих гостей здесь. Хозяйка взяла Настеньку под руку и повела представлять женам дипломатов. Хозяин сделал то же самое с Репниным. Момент был весьма удачен — гостей еще не приглашали к столу.

Представляя Репнина дипломатам. Френсис был не щедр на радушие, но церемония представления давала какую-то возможность и ему постоять под большой люстрой, американский посол не пренебрегал этой возможностью. Кстати, от внимания Николая Алексеевича не ускользнула такая деталь: когда они оставались один на один, Френсис был весьма предупредителен, но стоило к ним присоединиться кому-то из дипломатов, радушие немедленно иссякало. Это было настолько явно, что Репнину было непонятно, как этого не замечает сам Френсис.