Савва Дангулов - Дипломаты

— Простите, а как будет у вас?

— В обществе, основанном на справедливости, это немыслимо.

— Дай бог, — сказал генерал.

Тяжело дышит паровоз — подъем. Дверь в купе открыта. Петру видно: Кокорев курит у окна. Где-то позади невысоко встала луна, и снег за окном слабо светится, как, впрочем, и облака над снежным полем. Когда огонек папиросы Кокорева разгорается, пейзаж за окном меркнет.

— Петр Дорофеевич?

— Да. Вася.

— Вы сказали, человек без оружия не человек.

— Сказал.

— А вам случалось… убивать?

Петр подумал: «Вот сейчас возьму и расскажу об Одессе и Королеве. Расскажу от начала до конца, и все станет ясным Кокореву, а быть может, и мне. Как только тайна перестает быть тайной, она перестает быть и бременем. Не открылся Воровскому, а открылся Кокореву, разве не смешно? Если открыться, то Воровскому! Открыться и все понять до конца… Воровскому! А сейчас сердце на замок!»

Под колесами поезда загудели рельсы, и мимо медленно поплыли фермы моста — поезд пересекал реку.

— А зачем убивать… без необходимости?

— А если есть необходимость? — вздохнул Кокорев.

Все еще проплывали фермы моста, и под вагоном гудели рельсы.

— Если есть такая необходимость, убил бы, хотя было бы нелегко.

— А вы смогли бы сказать об этом женщине, которую любите?

Поезд пошел сейчас под гору. Паровоз дымил.

— Нет, не смог бы, — сказал Петр.

— А если бы она спросила?

Дым застлал окна.

— Все равно… не сказал бы.

— Но врать женщине, которую любишь?

Дым схлынул, но в вагоне не посветлело.

Луна зашла за тучу. Поля лежали темные, намертво сомкнувшиеся с черным лесом и небом.

— Все зависит от человека, с которым говоришь, — сказал Петр.

— Но женщине, женщине вы скажете эту неправду? — настаивал Кокорев.

— Пожалуй, нет, — ответил Петр.

Они ехали долго. «Нет», «нет», повторенное многократно мощным перестуком колес, гудением рельсов, тревожным вскриком паровоза, стояло в сознании.

— Кто она? — наконец спросил Петр. — Я ее знаю?

— Как-то я слышал, — задумчиво произнес Кокорев, — как вы говорили с Чичериным о Репнине.

Петр вздрогнул.

— Елена Репнина?

— Да, — сказал Кокорев. — Вы ее знаете?

Петр почувствовал, что ответить нелегко.

— Знаю.

Петр пожалел, что сказал Кокореву о Репниной. Его ответ, как заметил Петр, взволновал Кокорева. Он уже ни о чем не спрашивал Белодеда. Поздно ночью, когда Петр проснулся. Кокорев все еще стоял у окна. Что-то было в этих людях. Кокореве и Репниной, общее — готовность к жертвам, возвышенное и, увы, беспомощное представление о долге. Однако что так встревожило Кокорева? Не увидел ли он рядом с Еленой Петра? Вновь неярко вздыбились снега за окном, белое ненастье, казалось, вошло в вагон, и лицо Кокорева стало видимым.

Белодед поймал себя на мысли, что не может думать о Елене так, как думал после первой встречи. Тогда он мечтал о встрече Елены и Киры и допускал, что они могут быть подругами. А теперь?

Где-то под Режицами поезд остановился.

Вагон окружили конные немцы. До утра еще было далеко, но поля уже укрыл туман — пахло талым снегом и почему-то сырым бельем. Немцы спешились и поднялись на насыпь. Из окна Петр видел, как долговязый офицер в короткой шинели и крагах тщетно пытался зажечь сигарету — видно, безнадежно отсырели спички.

Не выпуская незажженную сигарету изо рта. офицер как-то смешно забросил длинные ноги и полез в вагон. У немца было смугло-оливковое лицо и черные волосы. Он поднес слабо согнутую ладонь к козырьку форменной фуражки, произнес, не глядя в глаза:

— Соблаговолите… документы…

Да, так и сказал: «Соблаговолите» — и от этого пахнуло тоскливым ветром. Не очень укладывалось в сознании, что в русском поле стоит разъезд конных немцев во главе с офицером, говорящим по-русски.

— Значит, вы направляетесь к генералу Гофману? — Офицер вновь взял под козырек и вернул документы. — Парламентеры, так сказать? Ну что ж, я помогу, но… это не просто, — только сейчас он поднял рассеянно-матовые глаза. — Ведь идет война… уже идет.

Он вышел из вагона и тотчас вернулся с двумя солдатами.

Медленно поднялся семафор, поезд тронулся.

Офицер даже не снял шинели, будто зашел в вагон на четверть часа: сейчас поезд подойдет к станции и он выйдет. Кстати, вдоль железнодорожного полотна, поспешая за поездом, движется конный разъезд немцев, и там конь офицера, серый в яблоках.

Кокорев стоял у окна в противоположном конце вагона и изредка, осторожно смотрел на немца. Петр видел, как при этом сужались глаза Кокорева и вздрагивали ноздри.