Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

И вот Туркенич оказался в родном городе. В течении нескольких дней он совершенно не выходил из дома, и, благодаря вниманию матери и сестры, набирался сил. Но постепенно такое бездействие стало для него совершенно невыносимым; он как можно скорее хотел вступить в активную борьбу с врагами.

А когда по городу разнеслась весть о казни шахтёров, дальнейшее промедление для Туркенича стало совершенно невыносимым; хотя он, как человек военный и привыкший к строжайшей дисциплине, всё же понимал, что в данных условиях необдуманные, поспешные действия недопустимы…

Но, кипящий жаждой действия, Туркенич решил пройтись по улицам родного города и, быть может, во время этой прогулки, составить какой-нибудь военный план.

Он, уже совершенно оправившийся после раны и пятидневного заключения в страшном лагере, шёл по улицам города, с которым было связано столько светлейших воспоминаний его юности, и ужасался, тому как же здесь всё изменилось. Краснодон будто вымер. Закрыты были магазины и отделения связи, школы, клубы, библиотеки. Таблички со старыми названиями улиц были сбиты, а на их месте появились новые, на которых небрежной рукой были написано по-немецки. И везде эти ненавистные, угрожающие мирному населению надписи, о том, что нельзя выходить на улицу после 6-ти вечера, что нельзя брать воду в этом месте, и прочее, и прочее, а за нарушение этих безумных распоряжений виновным грозили смертью.

Несколько раз навстречу Туркеничу попадались полицейские патрули, которые разгуливали с горделивым видом. А один из полицаев заорал на Ваню просто так — от нечего делать.

Но вот, когда задумчивый, мрачный и сосредоточенный Туркенич вышел на очередную улочку, то увидел, что навстречу ему направляются три крепких парня.

Пригляделся, и обрадовался, потому что знал этих ребят. Это были: Василий Пирожок, Василий Борисов и Миша Григорьев. Всех их Туркенич знал ещё до войны, как спортсменов, а также — активных, надёжных товарищей. И Туркенич направился прямо к ним, намериваясь подробно расспросить об их настроениях, и вообще — о настроениях молодёжи в городе.

Но когда он подошёл ближе, то заметил, что на рукаве Михаила Григорьева была белая повязка полицая, а за спиной — выданная ему в полиции винтовка.

Ребята узнали его, заулыбались, заговорили:

— Так это ж Ваня Туркенич! Вот здорово! Славно, что ты вернулся!

И первым ему протянул руку Григорьев. Ваня Туркенич глядел на эту руку, и не мог её пожать, потому что на ней была белая повязка полицая.

И тогда Миша Григорьев спросил:

— Что же ты — неужели думаешь, что я предатель?

Туркенич прямо смотрел в честные глаза Григорьева, и уже не знал, что и думать. А Миша говорил:

— Ведь я устроился работать к этим гадам затем только, чтобы там, у них работая, нашим товарищам помогать. Со мной там ещё мой закадычный друг Толька Ковалёв работает. И вот эти товарищи в курсе, — он кивнул на Васю Пирожка и Васю Борисова.

И после этого Ваня Туркенич пожал руку, сначала Мише Григорьева, а затем — и его друзьям-товарищам.

И уже вместе пошли они по улице. В отличии от других полицаев, Миша Григорьев говорил тихо, потому что его разговор был тайным, но светлым; а бранные разговорчики тех полицаев были совсем не тайными, но ядовитыми…

Миша Григорьев, Вася Пирожок и Вася Борисов обращались к Туркеничу так доверительно потому, что хорошо знали его как деятельного коммуниста; слышали его выступления на собрания в довоенную пору, знали о его активной деятельности в газете «Социалистическая родина», в которой он работал с 1937 года…

Но после первой радости, Ваня Туркенич увидел, что глаза Миши Григорьева очень печальны, и он спросил, в чём дело. Миша ответил:

— А ты думаешь, легко ли патрулировать улицы, и чувствовать, что ты презираем? А после этой казни лютой, когда они 32 человека живьём в землю закопали — каково это, чувствовать, что ты как и эти палачи выглядишь? Ведь не могу же я объяснить нашим людям, что на самом-то деле я ненавижу врагов! Гораздо легче намалевать у себя на рубашке большими надпись «Я — дурак», и ходить в ней всю жизнь, нежели с этой вот мерзкой белой повязкой на руке расхаживать. Мне же стыдно в глаза нашим людям смотреть. Ну а самая большая боль — это то, что моя милая мама тоже меня предателем считает. Я ей, конечно, очень доверяю, но не могу всей правды сказать. Мало ли что?.. И как она на меня посмотрела, когда узнала, что я в полицию пошёл, тогда как отец в рядах Красной армии с этой нечистью сражается…