Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Соликовская подлила Захарову и своему мужу самогона и спросила:

— А девки у вас сейчас содержатся?

— Не, — покачал головой Соликовский, — точнее содержатся, но не по политической линии. На них усиленных допросов не применяем. Только орём. Они от матерка то батеньки быстро ломаются.

— Ну а как попадёт политическая девица к вам — скажешь мне?

— Ну скажу, а чего?

— Тоже хочу посмотреть как вы её мутузить будете. Это ж забавно. Пищать будет…

— Папа, а мне можно посмотреть? — спросила дочурка.

— Сиди! — захохотал Соликовский, и, дыша спиртным перегаром, обратился к Захарову. — Гляди какая растёт, а?

— Бедовая! — засмеялся Захаров. — Такая своего не упустит…

— И мужика себе хорошего подберёт, — говорил, вновь выпивая самогон, Соликовский.

А его жена, глядя спящими глазами на своё порождение, сказала сладострастным голосом:

— Вот война закончится. У нас много вещей будет, и у её мужа делового тоже вещей должно много быть.

— А как же! — шумно захрустел солёным огурцом Соликовский.

— Чтобы и колбаса хорошая и водка всегда в доме были! — дополнил Захаров.

— А то что ж! Ведь мы этих гадов красных били, добро своё у них отбирали, так пускай и дочурка себе такого же подыскивает, — рассудил Соликовский.

— Да, да. Это в первую очередь, чтобы вещей много было. Достойного хозяина найдём. Очень богатым должен быть, — скороговоркой проговорила Соликовская.

А к Захарову Соликовская обратилась с такими словами:

— Ты бы и себе женку нашёл. Ты ж мужик дельный.

— Да — у меня много вещей. Но мне жена пока не нужна. Я жёнок так к себе вожу. Понимаешь: у меня рядом с кабинетом есть ещё маленький закуток с лежаком. Ну, какую бабу в полицаю не приведут, та считай моя. Что хочу с ней то и ворочу…

— Ты смотри у меня! Так не балуй! — шутливо погрозила своему мужу пальцем Соликовская.

Соликовский выпил ещё самогона, и вдруг ударил по столу своим огромным кулаком. Он прорычал:

— Вот я ж её с-сучку не люблю… Понимаешь ты… — он с силой ткнул в плечо Захарова кулаком. — Не л-люблю с-сучку эту… с-сучку… Но не изменяю ей… Потому что так надо… С-сучка… Потому что чистота должна быть… Вот у моего батяни в мазанке грязь была… и мамаша к себе водила — с-сучка мамаша… А вот у меня чистота и порядок. И вот люблю её. У-у с-сучка.

— Любит он меня, — подтвердила Соликовская.

— Хорошо у вас, — сказал Захаров и сделал несколько глотков из горла.

Опять упала с полки книга.

Поздно вечером Витя Третьякевич осторожно постучал в ставни к Лукьяченко. Тот, выглянув через проделанный им глазок, распахнул ставни, и, широко улыбаясь, воскликнул:

— Ну, наконец-то!

Витя быстро оглянул улицу, ловко перескочил через подоконник, и уже находясь в комнатке, шепнул своему младшему товарищу:

— Ты бы потише. Ведь я же уже говорил про элементарные приёмы конспирации. А вы всё ещё как дети.

Лукьянченко смущённо вздохнул, плотно закрыл ставни, и зажёг лучину. Витя Третьякевич смотрел на него, и понимал, что перед ним действительно ребёнок, ведь Витьке Лукьянченко только исполнилось пятнадцать.

Третьякевич спросил сурово, по-военному:

— Тюленин к тебе не заходил?

— Не-а, — покачал головой Лукьянченко. — Мне он поручил листовки писать, а сам, скорее всего с Дадышевым и Радиком Юркином отправился в степь, на места прежних боёв, оружие искать. И даже не знаю, когда вернётся…

Лукьянченко вздохнул, и уставился своими мягкими, виноватыми глазами на Виктора, словно бы вопрошая его: «Ну, что я ещё сделал не так? В чём провинился?»

И тогда Третьякевич смягчил свой голос, и произнёс:

— Ладно, ложись спать.

— Да, конечно. Я опять на полу себе постелил, ну а ты — ложись на кровать.

— Нет-нет, ты ложись на кровать и спи. У тебя вон уже синяки под глазами. Выспаться тебе надо. Ну а я пока что посижу здесь… Многое мне обдумать надо.

И вот Лукьянченко улёгся на свою кровать, и сразу заснул безмятежным и глубоким, полным сказочных видений сном ребёнка. Ну а Витя Третьякевич остался сидеть за столом.

Некоторое время он смотрел на изящный огонёк лучины, который плавно извивался перед ним. А затем Витя достал из кармана маленький, и уже изрядно потрёпанный блокнот, и начал писать своим стремительным, но аккуратным почерком.

Он часто останавливался, перечитывал написанное, вычёркивал слова, которые казались ему лишними, заменял им более яркими выражениями, а затем продолжал свой творческий процесс.