Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Ваня говорил:

— Они ждут от нас слабости, а я чувствую воодушевление. После этих избиений, мысли должны были бы течь бессвязно; но нет — против всех правил, я чувствую творческий подъём. Ведь ты рядом Уленька, и я очень-очень тебя люблю.

— И я тебя люблю, Ваня. И смерть нас не разлучит, — молвила Уля.

— Как же это хорошо: знать, что ты любим и сам любишь. Жаль, что столько не успел написать: поэмы, романы… Ну, да что о печальном. Вот стихотворение, которое, кажется, только сейчас сочинил:

Соликовский подскочил к ним. Он вновь захрипел от ярости: вспомнил, как впервые увидел этого юношу на сцене клуба, где тот читал своё стихотворение «На смерть поэта»; и ещё тогда Соликовский почувствовал его духовное превосходство, теперь это превосходство буквально било палача в глаза.

Соликовский замахнулся было на Ваню, но вспомнил, что делал это уже многократно. Тогда он вытаращился на Ульяну, и просипел:

— А ты что, красотка, думаешь; твоим последним воспоминанием в этой жизни будут стихи твоего поэта?! О, нет! Эй, Давиденко, тесак сюда!

И полицай Давиденко подтащил большой тесак, который они захватили из тюрьмы. Два других полицая пинками и ударами прикладов повалили Ваню Земнухова на колени возле самого шурфа.

И вновь заорал Соликовский на Ульяну:

— Ну, гляди! Тебе на смерть не стишок будет, а кое-что получше! Вот он, подарок от меня!

С этим воплем, он замахнулся тесаком, и отрубил Ване Земнухову голову. И голову, и тело тут же сбросили в бездну.

Уля Громова подошла к шурфу. Поправила не сломанной рукой слипшиеся от крови волосы, посмотрела вверх на жемчужины звёзд, и увидела среди них ту единственную, которая выглянула из-за туч в ночь её ареста. Уля улыбнулась этой звезде, и молвила:

— Ну вот мы и встретились вновь, милая звёзда.

И бросилась в шурф.

Затем палачи вернулись к бане, где присмотром других полицаев и немецких жандармов ещё оставались молодогвардейцы и взрослые подпольщики. И вновь Соликовский выкрикивал имена, а его подручные хватали людей и тащили их к шурфу.

Был среди них и Толя Попов. Когда вызвали Улю Громову, он, забывши обо всём, бросился за ней, но тут же упал, потому что ступня его правой ноги была отрублена на одном из последних допросов Соликовским.

Страх совершенно оставил Толю Попова, и теперь он думал только о том, когда же вновь увидится с Ульяной.

Но вот настала и его очередь. Палачи хотели схватить его и тащить по окровавленному снегу волоком, но товарищи бережно подхватили его, и понесли к месту казни.

И страха совсем не было. Что-то орал на него Соликовский, что-то голосил издали Захаров; но всё же это уже не имело никакого значения. Затем палачи всё-таки схватили его за руки, и толкнули в бездну. Но то последнее, что он увидел перед падением, был величественный шатёр звёздного неба… Там, в небесах, всё было наполнено жизнью. Туда, к этому свету расчудесному стремился Толя, но он полетел вниз.

Удар от падения… но он не умер… Кто-то ещё падает… Боль? Страдание? Да — страдание есть, но оно осталось там, далеко внизу, вместе с его медленно умирающим, стонущим телом. А он видит туннель, который уводит вверх, и в самой вышине этого туннеля — звезда.

Толя улыбнулся; а потом и засмеялся открытым и счастливым, добрым смехом. Он знал, что он видит ту же звезду, которая манила его любимую Ульяну, и теперь надо сделать только одно движение души и он перенесётся к ней, к звезде…

После казни, часть палачей вернулась в тюрьму, а некоторые, по указанию Соликовского, остались на месте казни: они, пьяные, ходили там с автоматами наизготовку, словно бы опасались, что сброшенные в шурф смогут выбраться. А из шурфа доносились стоны…

После казни, вернувшиеся в город полицаи разбрелись по своим домам, и ни раз в эту ночь слышали от тех, с кем жили: матерей, жён или просто любовниц, проклятья — люди уже знали о том, что в эту ночь свершилась казнь, хотя и не знали ещё подробностей…

Но наступил следующий день; и оказалось, что совершённые накануне преступления нисколько не смущали палачей…

Хотя, всё же, где-то в их глубинах жил ужас человеческий, ужас духовный, желание остановиться, прекратить все эти преступления; но была в них уже привычка истязателей. Было ещё давно испробованное ими средство алкоголь, который будил самые их зверские стороны.