Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

А потом произнесла:

— Да, я всё о Коленьке думаю. Но ничего, скоро мы встретимся, и никто нас не разлучит…

Легли спать, но среди ночи в дверь раздался сильный стук. И уже слышен был бабий, взвизгивающий голос Изварина:

— Ну, открывайте! Открывайте или дверь выломаем!

Слышна была и ругань полицаев.

Дарья Кузьминична всплеснула руками и бросилась открывать. И вот уже ворвались в затененную избу четыре врага, и среди них — Изварин…

Изварин обо что-то споткнулся. Он отвратительно выругался, и крикнул на Дарью Кузьминичну:

— Чего встала то?! Лампочка есть?!

— Есть «шахтёрка»…

— Ну так и зажигай скорее!

Скудный свет «шахтёрки» высветил коричневатым, похожим на последний умирающий отблеск дня, нутро избушки; полицаи начали копошиться в вещах Андросовых, которых, после всех прошедших за месяцы оккупации грабежей, осталось совсем немного.

Потом все четверо — громадные, воняющие тленом, подошли к кровати, на которой лежала маленькая, хрупкая Лида. Дарья Кузьминична, сжав ладонями подбородок, стояла за их спинами.

Изварин присел на корточки возле стоявшей около кровати тумбочки. Начал выдвигать ящики, некоторые из которых пустовали, а в некоторых лежало кое-что из Лидиного белья. Он морщился, сопел, бормотал нечто неразборчивое…

Но вот Лида дерзко посмотрела прямо в его глаза, и насмешливо произнесла:

— Всё же трудно делать обыск при таком неважном свете.

Лютой злобой полыхнули свиные глазки Изварина; весь он задрожал, захрипел, затем выругался, и, казалось, сейчас вот ударит эту хрупкую, маленькую Лиду.

И Дарья Кузьминична знала, что, если он только посмеет к её доченьке притронуться, так она его, ненавистного, треснет чем-нибудь тяжёлым по лысине.

Но Изварин только рявкнул:

— Собирайся, пойдёшь с нами. А в полиции мы тебе так посветим, что ты надолго запомнишь.

Полицаи заканчивали безрезультатный обыск, а собравшаяся Лида уже стояла возле двери, облокотившись о притолоку. Дарья Кузьминична подошла к дочери и тут заметила брошку, прикреплённую у Лиды на груди. Там, в простом ободке, была закреплена фотография Коли Сумского.

Молящими глазами смотрела Дарья Кузьминична на свою дочь: и Лида понимала её: мать просила отдать брошку, которая могла стать лишней уликой. И Лида, незаметно от полицаев, отдала ей брошь, затем только, чтобы мать сохранила образ милого Коли. Но ведь у Лиды был ещё и медальон с фотографией Коли, и вот с этим то медальоном она решила не расставаться до самой смерти.

С того дня, как Ваня был арестован, ни единая улыбка, ни одного радостного, светлого чувства не посетило дом Земнуховым.

Ванина мама Анастасия Ивановна сидела, сгорбившись, возле кровати Ваниного отца Александра Фёдоровича, и глядела своими плачущими, страдающими глазами на его ввалившиеся, потемневшие щёки; на потухшие, усталые глаза, которые едва-едва были видны под опущенными веками. После того, как арестовали Ваню, болезнь Александра Фёдоровича ещё усилилась, и он практически уже не вставал с кровати. И хотя Анастасия Ивановна не говорила о тех страшных слухах, которые доходили из вражьих застенков, — всё же Александр Фёдорович чувствовал, что делалось с его любимым сыном, и угасал. Заботы его жены и дочери не могли помочь Александру Фёдоровичу, и только лишь спокойный, добрый голос Вани мог подействовать лучше всякого лекарства…

Негромко скрипнула входная дверь, но Александр Фёдорович услышал; его белые губы дрогнули, с трудом разлепились, и он спросил так тихо, что только Анастасия Ивановна и могла его услышать:

— Кто там?

А она ответила:

— Ниночка вернулась…

В горницу вошла Нина Земнухова; раскрасневшаяся с мороза, с выражением боли в ясных глазах. Она попыталась улыбнуться, но ничего у неё не вышло, и все силы пришлось отдать на то, чтобы тут же не заплакать.

Нина говорила:

— На рынке была… удалось свой платок выменять на бутылочку парного молока.

— То ж последний твой платок был, — вздохнула Анастасия Ивановна.

— Половину той бутылочки вам, батюшка; а половину — надо Ване в тюрьму отнести.

Всякое движение давалось теперь Александру Фёдоровичу с трудом, но всё же он смог покачать головой; и проговорил всё тем же тихим, но твёрдым голосом:

— Нет. Молоко отнесите Ване. Оно сынку моему нужнее… И не спорьте — то мой наказ.