Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

В те мгновенья ребята верили, что в каждой, в каждой травинке есть душа, и теперь все они, миллиарды этих изящных душ трав и цветов вздымаются к небу, по которому медленно и величаво плыли густые, похожие на перины, но уже совершенно тёмные облака.

Там, в небе над их головами, в каждое мгновенье происходила некая непостижимая для них, но нужная работа; оттуда доносился мягкий шелест, там словно бы чьи-то огромные крылья двигались и кто-то мягко и успокаивающе дышал безмятежной свежестью на всю эту огромную, шелестящую степь.

И когда пришло время действовать, то ребята даже испытали некоторое сожаление от того, что надо отрываться от этого единения со спокойной природой, и даже казалось им, что это счастье слушать степь и небо неповторимо, и не вернётся к ним никогда-никогда.

Но им надо было идти к этому складу оружия, и они пошли, крадучись. В них велико было чувство ответственности перед своими товарищами, и перед иными людьми, которых они не знали, но с которыми жили на одной земле. Это чувство было сильнее естественного, но всё же животного, обусловленного оставшимися нам с каменного века рефлексами заботы о своём собственном благе.

Тщательно продуманная Витей Третьякевичем и Ваней Земнуховым операция прошла стремительно и успешно. Охранники, двое из которых были пьяны, а третий и вовсе храпел, — даже и не успели ничего понять, как были уже мертвы; и несмотря на то, что один из них, уже мёртвый, вырвался и, повалившись на землю, довольно-таки громко шипя, забился в агонии — он не был услышан, потому что из стоявшего на некотором отдалении дома ярко лился электрический свет, истошно гремела музыка; и орали голоса пьяных немцев, в которые вплетались иногда истерично-весёлые взвизги пьяных девиц…

Оружие, патроны — всё это вынесли из склады, и, присыпав сверху картошкой, уложили в мешке. Затем быстро пошли по небольшой, ведущей в сторону Краснодона дорожке.

Они так и не обменялись ни единым словом; возвращались в свой город — маленькими, чёрными тенями двигались в незримом, но всё так же торжественно шуршащем пространстве степи…

И Серёжка Тюленин понимал: то, что они добыли в этот раз — это очень даже солидное, и необходимое пополнение в арсенал организации; он понимал, что день прошёл, по крайней мере, не без толку, но теперь он был так же мрачен как и Витя Петров, который шёл рядом с ним.

Серёжка вспоминал все последние недели и месяцы; всю эту огромную, предпринятую им деятельность, и так тоскливо ему становилось от того, что всё это было направлено на разрушение. Он вынужден был нести смерть, но он ненавидел смерть — он ненавидел её больше, чем он ненавидел немцев, полицаев, Захарова и Соликовского, которые были только орудиями смерти. Серёжка нёс смерть орудиям смерти, он делал это ради жизни, но всё же ему было очень-очень тяжело, потому что он понимал, что сами действия его, по природе своей — ужасны, что их не должно быть. Серёжка уже не хотел быть героем, не хотел он нестись впереди танков на врагов, и сокрушать их тысячами; он жаждал только, чтобы война закончилась навечно. И он готов был всё же нестись впереди танков, он готов был принять любые муки, но не ради геройства, он согласен был на полное забвение. Он сделал бы всё это только, чтобы смерть победить; чтобы не вернулось никогда это страшное время, когда искренние, чистые сердцем люди вынуждены убивать…

В ранний рассветный час поднялся над степью туман, который двигался, и от того казалось, что это облака прильнули к самой земле, и теперь елозят по ней.

Долог был путь до шахты, ещё более долгим казался обратным путь, и не только потому, что мешки, которые несли ребята, казались им весьма тяжёлыми, но и потому, что ребятам весьма хотелось спать; и то один, то другой зевали.

Вдруг Стёпа Сафонов остановился, нахмурился, и произнёс напряжённым голосом:

— Впереди кто-то есть…

Остальные тоже остановились, вглядывались…

Тёмно-серая, постоянно движущаяся на них стена тумана ежесекундно порождала целые мириады образов, особенно многообразные от того, что сон был совсем близко, глаза слипались, а сознание каскадами порождало фантазии.

— Вроде бы нет никого, — пробормотал, поставив на землю мешок, и обеими руками протирая глаза, Серёжка Тюленин.

Но, ещё не успел он этого договорить, как туман всколыхнулся и выплеснул из себя четыре чудовищно материальных и массивных фигуры. И, ещё прежде чем они заговорили, уже ясно было, что это — полицаи. Это можно было определить по той плотной вони: помеси самогонного перегара и вони давно немытых, неопрятных и ведущих нездоровое существование тел, — которая от них исходила.