Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Тётя Женя знала, что своим присутствием будет только мешать ребятам, а поэтому отошла в садик, где и работала с таким спокойным и независимым видом, будто и не было никакой войны.

А в её домике, подходя по одному, или по двое, постепенно собирались ребята: первым подошли Коля Жуков с Толей Николаевых, затем — сёстры Иванихины Тоня и Лиля, которых здесь все тоже очень хорошо знали; затем, взявшись за руку, весёлые, пышущие здоровьем, появились Вася и Шура Бондарёвы. А ещё должны были подойти: Анатолий Попов, Уля Громова, и новенький — Женя Шепелев.

Завязался оживлённый разговор, в ходе которого размышления о предстоящих действиях против оккупантов, перемежались с вещами самыми мирными: говорили о музыке, об искусстве, о космосе, и вновь и вновь — о Советской родине, о той стране, которую они сейчас любили особенно сильно потому, что она оставалась в прошлом, в их детстве… И Родина соединялась в их сознании с самыми чудесными детскими снами, тогда как окружающая реальность: со всеми этими палачами-полицаями, и с представителями гитлеровской армии, которые глядели на простых жителей Краснодона как на существ низших, напоминала кошмарный сон, из которого надо было, но никак не представлялось возможности вырваться.

И вдруг Толя Николаев спросил у Жукова:

— Послушай, Коля, а вот я всё у тебя хотел спросить…

И такой у Толи при этих словах был значительный голос, что все невольно к нему обернулись, и прервали свои разговоры. А Толя смотрел на левый рукав Колиной рубашки, который был обрезан, и плотно завязан пониже обрубка руки.

Коля ободряюще улыбнулся своему товарищу, и произнёс:

— Ну, спрашивай.

— Хорошо, Коля. Ты только, если захочешь, можешь не отвечать на мой вопрос, но знай, что он вызван не праздным любопытством, а желанием лучше узнать, как можно сильную физическую боль переносить. Сейчас я про твою рану говорю…

И Толя Николаев, этот здоровый парень, который так много времени уделял своему физическому развитию, и у которого во дворе был устроен настоящий спортивный комплекс, вновь смущённо замолчал, опасаясь, как бы неосторожным вопросом не причинить нравственное страдание своему товарищу.

Но Николай Жуков уже всё понял, и нисколько не огорчился, так как и сам хотел высказаться на эту тему. И он заговорил своим приятным, от полного осознания внутренней силы и уверенности в себе, голосом:

— Был очень тяжёлый бой; но для меня далеко не первый. Мы, матросы, защитники Севастополя пошли в атаку. Пули кругом свистят, взрывы, товарищи раненые и убитые падают, но я бегу вперёд — я знаю; что дело моё — это для жизни всех наших людей. Я знал, что я прав, потому что защищаю слабых: женщин, детей, стариков, от варварской силы: от убийц и насильников. То есть, совесть моя была чиста и спокойна; и в вихре боя я даже вдохновение чувствовал. И тут рядом взрыв. Чёрная стена, казалось, до самого неба взметнулась, а меня так резко перевернуло, да на землю бросило. Тут и подумал: «Ну вот и всё, — отбегался. Жаль родных — сильно плакать будут». Тогда боли совсем не чувствовал, и вскоре потерял сознание. Как думал, навсегда. Но выжил. Очнулся уже в госпитале. Вот тогда и пришла боль… Оказывается осколок бомбы — гад здоровый, разорвал мою руку повыше левого локтя. Кость раздробил, сухожилия как нити порвал. И такая тогда боль была — казалось, что, просто не может быть такого сильного страдания. Но вот ведь же — есть она, боль, и никуда ты от неё не денешься. Помниться, закричал я тогда… И тут ко мне медсестра подходит. Это пожилая женщина, такая сухонькая, старенькая; и видно — давно очень не спала, а от усталости у неё даже под глазами даже тёмные синяки залегли. Но глаза у неё такие тёплые да ласковые, что никогда мне их не забыть. Тут мне ладонь на лоб положила да и говорить: «Сыночек, милый, больно тебе, а ты потерпи. Всё пройдёт, и боль пройдёт. Всё хорошо будет». И хотя не оставила меня боль, и по прежнему страдал и мучался я тяжко, но вот понял: есть во мне такая нравственная, человеческая, подчёркиваю это слово — Человеческая сила, которая позволяет мне преодолевать любую боль, даже и боль от раздолбленной руки. Ну что ж: рука вся раздроблена, ну больно, очень больно, ну и что ж? Можно эту боль преодолеть. По себе знаю, что можно. Вот тогда сделал я над собой такое духовное усилие, и перестал кричать, и, поверьте ли? — перестал кричать. Более того, улыбнулся я той старушке, и сказал: «Ничего, матушка, теперь мне лучше». И, как только это сказал, так самому мне лучше стало. Почувствовал себя богатырём. Ну а дальше, вы знаете: доктора мою руку исследовали, и пришли к выводу, что пришить её никак нельзя. Но и весть об ампутации я принял спокойно, потому что теперь уже постоянно сознавал в себе эту нравственную, человеческую силу…