Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Иван Михайлович повёл своим пальцем по карте. Глаза его были сосредоточены, он приговаривал:

— Так… так… вот здесь мы прошлой ночью шли… да всё совпадает. Перед нами хутор Пшеничный.

Михаил, который также внимательно изучал карту, заявил:

— Да. А впереди здесь обозначен грейдер «Станица Луганская — Нижне-Ольховка».

— Совершенно верно, и этот грейдер как раз на нашем пути к Митякинскому лесу, — произнёс Яковенко.

Затем Яковенко покачал головой и проговорил:

— Не нравится мне это. Возможно, что через грейдер придётся пробиваться с боем.

— И пробьёмся, — заверил его Михаил.

— А о людях ты подумал? — грозно проговорил командир. — У нас что — армия? Двадцать бойцов — это что — сила?

В разговор вступился Рыбалко, который тоже был поблизости:

— Но всё равно, ничего лучшего, чем Митякинские леса нам не найти. Я же родом оттуда, каждую тропинку там знаю. Понимаете, Иван Михайлович: ведь кто-нибудь всё равно туда, в надёжное место прорвётся…

Тут подошла Надя Фесенко и поддержала Рыбалко:

— Это в любом случае будет лучше чем дальше по этим песчаникам слоняться.

— Здесь нас рано или поздно всё равно накроют, — произнёс Михаил Третьякевич.

— Надо прорываться! — энергично добавил его младший брат Виктор.

Иван Михайлович Яковенко нахмурился больше прежнего, и следующие слова проговорил с трудом — видно было, что он ещё сильно сомневается:

— Ладно, будем прорываться к Митякинскому лесу…

И тут со стороны хутора Пшеничного раздались кричащие (видно пьяные) немецкие голоса, а затем, далеко разносясь по степи, послышалась и их бравурная музыка.

— У-у, гады, патефон завели, — проговорил, крепко сжав кулаки, один из бойцов-партизан.

А Витя Третьякевич вздохнул и молвил:

— Скорее бы ночь…

— Да. Тогда мы, наконец, двинемся дальше, — кивнул его старший брат.

Но время тянулось слишком медленно.

Минута за минутой уходили, солнце калило, и поэтому партизаны иногда заходили в речушку, но не плескались, так как нельзя было шуметь.

Наблюдали за хутором. А там всё двигались, всё что-то суетились, переходя с места на место, полицаи и немцы. Но с такого расстояния их фигуры представлялись уже совершенно крошечными…

Утомлённые ночным переходом, партизаны спали, другие партизаны их сторожили; потом те просыпались, и сменяли своих сторожей.

Уже ближе к вечеру довелось пару-тройку часов подремать и Вите Третьякевичу. Он не выспался, но чувствовал, что всё равно больше не заснёт. Посмотрел на небо, и с некоторым облегчением отметил, что разросшееся в огромный блин остывающего металла Солнце уже дотронулось до горизонта.

Юноша поднялся, прошёл к бережку, где тщательно вымыл тепловатой после жгучего дня водой лицо, и вытер его чистым белым платком, который хранил в кармане.

Достал из другого кармана трофейные немецкие часы, посмотрел… Рядом оказался Рыбалко, спросил:

— Сколько там натикало, Витя?

— Половина десятого.

— Ну, хорошо. Значит, через полчаса выходим.

И тут сбоку раздался испуганный женский вскрик:

— Ой ти батюшки!

Партизаны встрепенулись, вскочили.

Яковенко, стараясь навести порядок в своём недисциплинированном воинстве, произнёс:

— Тихо, товарищи. Тихо.

И, осмотревшись, добавил:

— Здесь просто женщина с коровой.

И действительно — получилось так, что на партизан набрела какая-та женщина со своей Бурёнкой.

Толстая, упитанная корова стояла, жевала траву, и смотрела на высунувшихся из кустов партизан своими глупыми глазами. И такая же толстая, упитанная пожилая уже женщина стояла и тоже смотрела на партизан глупыми глазами и часто моргала. И хотя, в отличии от коровы она ничего не жевала, но челюсти её пошевеливались так, словно бы она действительно что-то пережёвывала.

Михаил Третьякевич проговорил быстро:

— Пока мы не ушли нельзя её отсюда выпускать.

Другой партизан добавил:

— А то донести может…

Вперёд выступила Галя Серикова, скромная, но вместе с тем и решительная девушка, которая возглавляла горком комсомола при партизанском отряде.

Она говорила радушным, успокаивающим тоном:

— Ну, идёте сюда, тётенька. Посидите здесь, с нами. Мы ведь не бандиты какие-нибудь. Мы вам ничего плохого не сделаем.

Но женщина глядела не на Галю Серикову, а на партизанские автоматы. В своей руке женщина держала длинную хворостину. И вот эта толстая рука медленно поднялась, дёрнулась, и стремительно рванулась вниз.