Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Приближения немцев Кулешов ждал с нетерпением, и вскоре устроился к ним на работу…

Так почему же Соликовский, который жаждал быть единственным владыкой в своём пусть и мнимом, кровавом царствии, так снисходительно относился к этому начитанному, спокойному Кулешову? А потому, что шеф Краснодонской полиции чувствовал, что именно Кулешов является тем логичным дополнением к нему самому, при котором террор обретёт особую силу. Ведь Кулешов привык всё обдумывать, про него даже можно было сказать, что он был умным. Он мог дать Соликовскому действительно дельные советы по поимке партизан; он мог помочь организовать вечно пьяных и тупых полицаев в некую сплочённую силу, не только кулаками, как это пытался делать Соликовский, но и вполне разумными и чёткими приказами, которые он, помня о своей работе в газетах, мог записать литературным и, вместе с тем, доступным языком.

И если вечно пьяный и развязный бабник Захаров был как бы добавлением к кулачищу Соликовского, то Кулешова Соликовский ценил именно как Свой мозг, которого у него не доставало ещё с адского его детства…

Дом у Кулешовых, как уже говорилось, был большим и опрятным. Жена Кулешова была большой, румяной бабой, и все наружные прелести женского пола в ней особенно выделялись. И именно за эти наружные прелести взял её Кулешов, ведь он был собственником, и он жаждал обладать всеми этими прелестями. Ну и жёнка его знала, что он собственник, и пошла к нему именно за это, прекрасно понимая, что с таким муженьком она в материальном плане не пропадёт.

Она знала антисоветское настроение своего мужа ещё до войны, и полностью его разделяла, так как хотелось владеть как можно большим количеством вещей, причём, желательно зарубежных, а Советская власть не позволяла её супругу развернуться на полную катушку.

И, когда Кулешов пошёл работать в управу к немцам, она очень его нахваливала, и много целовала; а когда он устроился следователем, так и вовсе — называла его наилучшим человеком на всём свете.

И вот теперь, после того как вымыл во дворе руки, Кулешов вошёл в горницу, улыбнулся жене, и обнял её. Он был одет в чистый, дорогой костюм с галстуком; а его супруга была одета в ещё более дорогое платье, и они очень гордились этой одеждой, а также теми многочисленными вещами, которые прежде стояли в иных домах, но теперь, путём конфискации, перетекали к ним.

И они не считали ничего зазорного в том, чтобы приобретать вещи таким путём, они даже и не думали, что это — грабёж. В их разумении, они, умные и наделённые властью, просто забирали у слабых, недостойных людей, то, что слабым не могло принадлежать.

От Кулешовой приятно пахло очень дорогими французскими духами. Но, прижавшись к мужу, она почувствовала, что от него попахивает потом и, сморщив носик, схватила с полки банку с духами, и побрызгала на своего супруга.

Попала, между прочим, ему и в глаз. Кулешов немного поморщился, и сказал очень вежливым, интеллигентным тоном:

— Ты бы чуточку поосторожнее. Прошу тебя.

Он вообще всегда был таким вежливым, никогда не матерился, а речь его была вполне правильной, литературной речью.

И его красивая супруга приласкала его поцелуями и ладошкой, усадила за стол, налила ему полную тарелку сытных щей, разложила хлеб; в то время как на кухоньке уже подоспевала большая запеканка с яблоками и курицей.

— Славная ты у меня, — вполне искренне сказал Кулешов.

— А ты у меня — просто сокровище, — ласково улыбнулась она, и ещё раз поцеловала его в кончик носа. — Вижу ведь — умаялся. День тяжёлый был?

— Да, день тяжёлый.

— Что, опять коммунистов допрашивали?

— Да, допрашивали.

— И с применением физического воздействия?

— Да…

И Кулешов немного поморщился, вспомнив, как два пьяных полицая, матерясь, сначала избивали какого-то партийного работника, потом запускали ему под ногти длинные сапожные иглы, а потом резали эти пальцы большими ножницами. От партийного так ничего и не добились, и на завтра собирались продолжить его экзекуцию, правда, в несколько более жестокой форме.

Нет — Кулешов действительно не любил сцены этих истязаний; он не любил воплей заключённых, не любил матерного рокота полицаев. И он никогда не прикасался ни к потным, засаленным полицаям, ни к грязным от многодневного пребывания в тюрьме и окровавленным заключённым. Он брезгал и теми и другими. Он даже просил у полицаев, чтобы они проводили экзекуцию в противоположной стороне его кабинета, так как боялся, чтобы брызги крови как-нибудь не попали на его дорогой костюм.