Захария Станку - Босой

– Кира гадала тебе на раковине? – спрашивает Тэнасе.

– Гадала… – И мы все трое смеемся.

– Если останешься в усадьбе до осени, приглашу на свадьбу, – обещает Кира.

– Может, и останусь…

– Осенью выйду замуж…

Я не спрашиваю, за кого. Толстая приземистая цыганка – точь-в-точь свекровь Евангелины, – помешав в котле мамалыгу, выкладывает ее на стол. И зовет нас:

– А ну, валяйте к столу!..

Мы усаживаемся вокруг стола… Едим… Зеленые щи удались.

– Я положила в них мирабели, чтоб покислее вышло, – объясняет толстуха.

Дома мама для кислоты тоже клала в щавелевый суп мирабель, которую я срывал с дерева, отбирая ягоды позеленее, покислее. Зеленые плоды мирабели и неспелые абрикосы набивали оскомину на зубах. Весной я жевал сухую смолу, проступавшую в трещинах коры, листья абрикосов и мирабели.

– Хочешь еще щей?

– Да…

По склону оврага я карабкаюсь к усадьбе. Не хотелось идти в обход, искать тропку. Лезу напрямик. Цепляясь за кусты, делаю шаг, ищу следующий куст, чтоб вовремя ухватиться, чтоб не скатиться вниз. Выбившись из сил, добираюсь до вершины. В темноте ко мне приближается какой-то человек. Я всегда ношу короткий нож с обоюдоострым лезвием и костяной ручкой. Держу его в кожаных ножнах. И теперь нащупываю рукоятку.

– Эй, кто тут?

– Свои…

Чуть отступив, человек останавливается:

– Я хотел бы сказать тебе, хозяин…

– Говори…

– Не приставай к Кире…

Я прошу его подойти поближе. Человек подходит и останавливается в шаге от меня. Это стройный красивый цыган. На нем почти ничего нет. Я знаю его.

– Что ж, давай поговорим!

– Давай…

– Тебя ведь Дудуликэ зовут? Ты кузнец?

– Дудуликэ я…

– Послушай, Дудуликэ, у меня с Кирой ничего нет… И ни с кем вообще. Я вовсе не пылаю страстью, как ты думаешь…

– Ты заходишь к Кире в шатер. И очень часто…

– Я захожу к Тэнасе, а не к Кире…

– Но и с Кирой тоже разговариваешь…

– Разговаривать разговариваю…

– Мы с ней обручены…

– Что ж, я рад, парень ты вроде порядочный. А теперь, Дудуликэ, проводи меня до усадьбы!..

Дудуликэ выше меня ростом. Ему лет семнадцать-восемнадцать, не больше.

– Кира пригласила меня на вашу свадьбу, если я до осени не уеду…

– А ты собираешься уехать?

– Придется, наверно.

– Мы, как война кончится, тоже подадимся отсюда. А до тех пор булибаша прикрепил нас к помещичьей земле…

– Ты боишься потерять Киру?

– Приказчик Андрей к ней пристает…

– Я скажу ему, чтоб отстал.

– Коли не отстанет, то как бы кто не всадил ему ночью кинжал меж лопаток…

– Ты так сильно любишь Киру, что мог бы за нее человека убить?

– Люблю…

– А Кира знает?

– Знает. Оттого ей и нравится меня дразнить. После свадьбы поколочу. Каждый день бить буду…

– За что?

– Небитая жена что мельница неокованная…

– Ты вроде бы говорил, что любишь!

– Вот потому и бить буду…

– Она околдует тебя, чтоб не бил…

– Околдует!.. Это только румыны в колдовство верят, а цыгане нет…

Мы расстаемся. Шумит под ветром поле. Поднимается круглая красная луна.

– Если приказчик Андрей будет приставать к Кире – убью!..

В верхнюю усадьбу не приходят ни письма, ни газеты. И все-таки из уст в уста, от человека к человеку, словно порывом бури или дуновением зефира, до нас доходят самые разные вести. Пленные, бабы и мужики в селе узнали, что за молдовской границей в России фабричные рабочие, солдаты и крестьяне, по горло сытые войной и угнетением, совершили революцию. Поговаривают, что русские войска восстали против царской власти и в самой Молдове, не желая продолжения войны.

– Мы в девятьсот седьмом тоже подымались, – рассказывает солдат Антон Дику из Нижней Молдовы, – пожгли боярские усадьбы, нагнали страху на помещиков и на их челядь. Не вышло дело… Кровью и муками пришлось расплачиваться… Не было меж нас согласья, не сумели одним разом выступить… После того бояре поубивали по селам всех неугодных…

– А у нас, – вступает в разговор солдат Маноле Змеу из Верхней Молдовы, – после восстания и жить и работать еще тяжелей стало, чем прежде… Пришлось сторицей отработать за все, что было порушено за десять дней бунта. Да и что мы порушили-то? Подожгли какие-то стога соломы… А как к усадьбе подходили, войска нас пулями встретили… И все равно это за бунт посчитали. Наш-то мироед корчму в селе держал… Кое-кто захаживал к нему, выпивал, оставлял на его прилавке весь свой заработок, весь заработок на спиртное уходил… Иные обходили корчму стороной, не хотели травиться. Только детей за табаком посылали. Этих помещик давно на заметке держал. И воспользовался случаем. Отомстил. Всех в список занес как главных бунтарей, а вместе с ними и учителя, который уговаривал крестьян не переступать порога корчмы. Ни мужики, ни учитель даже до суда не дожили. Офицеры били их, таскали связанных, окровавленных по селу, потом расстреляли…