Яныбай Хамматов - Золото собирается крупицами

– Так, поговорить хочу… – Кулсубай вздохнул. – Может, растолкуете мне, что за времена настали? Мулла и то каждый день вопит, что конец света наступил! Мне-то на его трепотню всегда плевать было, а только я и сам вижу, что неладно, уже никто никого не признает – ни старшего, ни богатого, даже о самом царе черт знает что болтают, вот какая смута! Я и думаю: может, он, русский этот, такой умный, что объяснит!

– Я и сам тебе объяснить могу! – с оттенком превосходства в голосе гордо сказал Хисматулла. – Я тоже раньше не знал ничего, мне Михаил все объяснил…

– Ну, раз можешь, так давай! – обрадовался Кулсубай. – Перво-наперво вот что мне скажи: почему это стали говорить, что богачи нас обворовывают?

– А как же? Точно, обворовывают! И меня, и тебя! Им с нашей зарплаты больше половины идет, понял?

– Как так?

– А вот так, устроились на нашем горбе, а сами и пальцем шевельнуть не хотят, ничего не делают!

– Ну, этот порядок уж сам аллах установил, против бога не пойдешь… – улыбнулся Кулсубай. – А что воруют, не верю я в это! Зачем же им воровать, если у них и так дом – полная чаша? Болтовня все это, распустился народ, вот и про царя тоже говорят, что он вор, а уж царю– то и совсем смешно такие грехи приписывать, он ведь и своих богатств счесть не может, так на что ему, скажем, мой бешмет или наша коза?

– Да как же, – горячо заговорил Хисматулла, перебив Кулсубая. – Ты пойми, они не так воруют, не руками, а похитрее!

– Ногами, что ль? – рассмеялся Кулсубай.

– Да нет, просто они все заодно, понимаешь? А раз царь богатый, и он с остальными богачами заодно! Нас с тобой не защищают, а своих в обиду не дадут, вон и за листовки, и чуть что скажешь – хлоп! – и тебя уже сразу в полицию волокут! Ворон ворону глаза не выклюет, понимаешь?

– Так-то оно так, – нехотя согласился Кулсубай, – только про царя мне что-то не верится… Я ведь везде побывал, и у наших, и у русских, и мулл видел, и с купцами разговаривал, а про царя никогда ничего плохого не слышал. Наоборот, любят все его, говорят, человек хороший, а про помещиков он небось и знать не знает, какие они над народом дела творят…

Хисматулла покраснел. «Вот те на, – подумал он. – Все ходил мечтал, кто бы что у меня спросил, а как спросили совета, так я и объяснить ничего не могу… Как же это у Михаила получается? Вот стыд, а еще думал, что я умный! Правду Михаил говорит, учиться мне надо, вот ведь все чувствую, а сказать не могу, хоть сквозь землю провались…»

– Я завтра приду, – угрюмо сказал он Кулсубаю, – поговорим еще до вечерней смены, а то времени мало… – и пошел к шахте по сырой вязкой глине. Желтые брызги от его шагов разлетались в разные стороны,

«Чего это он, обиделся, что ли? – недоуменно подумал Кулсубай. – Вроде не говорил я ничего такого…»

Не доходя до шахты, Хисматулла повернул с дороги и полез в гору. Он никак не мог избавиться от тягостного ощущения стыда и собственной глупости и ругал себя почем зря. «Оратор чертов, вчера только последнюю букву в алфавите выучил, а туда же!» – говорил он сам себе, яростно меся лаптями глину. Обида его росла все больше, пока он не уселся, чтобы передохнуть, на свежесрубленный пенек, еще заваленный с теневой стороны серым ноздреватым снегом. Внизу, на перекопанном вдоль и поперек поле, один к одному жалостно ютились старые балаганы, крытые дранкой и корой. Казалось, с началом весны они стали линять, как звери, – такой у них был облезлый и ободранный вид. Издалека, рядом с балаганом, видны были кучи глины и мусора, валялись сломанные черенки от лопат, куски мочала, обломки досок, куски железа и разбухшие от воды старые лапти.

Года два назад еще весь этот склон холма был покрыт густым лесом, а теперь лишь редкие березки беспомощно тянули вверх голые веточки среди пней да чахлые одинокие прутики торчали из сугробов, сгибаясь под порывами ветра.

Приглядевшись, Хисматулла заметил, что веточки покрылись тяжелыми почками с влажной и туго натянутой темной кожей, набухли соком. А вон у одного из пней притаился подснежник, один из первых, – нежный, чуть золотистый от солнца, он робко покачивал удивленной красивой головкой, стряхивая то и дело капли березового сока, падающего с макушки пня.

Вдруг внутри у парня что-то дрогнуло, и отчетливо, как никогда раньше, он увидел перед собой мягкие, полураскрытые губы Нафисы, ее раскосые глаза с блестящими каплями слез, нежную, напоминающую лепестки кожу щек… Хисматулла закрыл рукой глаза и, еле удерживаясь от горячих, уже набегающих на глаза слез, вспомнил осеннюю холодную ночь, и белое лицо, вкус меда на губах, и звездную, морозную россыпь в огромном чужом небе.