Василий Авенариус - Опальные

— Ну, он самый, — говорит, — и есть. Молодая царица Наталья Кирилловна в его же доме воспиталася. А как женился на ней государь, так ее воспитателя он к себе еще боле приблизил. По случаю рождения царевича Петра на сих днях пожаловал Матвеева в окольничие, а через год-другой, того гляди, и в бояре пожалует…

— Так скорее бы тебе сходить к Матвееву! — перебил болтуна Илюша. — А то, может, не лучше ли и мне идти вместе с тобой?

Пыхач подмигнул ему самодовольно-лукаво.

— И ходить уже незачем!

— Как незачем?

— Да для чего ж ходить, коли раз уже хожено.

— Ты успел уже побывать у него? Когда ж это?

— Да прямехонько с заутрени. Вошел я к нему в палаты — и рот разинул: все-то у него по-иноземному: по стенам картины живописные, на подставках часы затейные, планита небесная… Одно слово: муж нарочитый, высоких понятий и созерцаний…

— Да ты, Спиридоныч, не размазывай! Говори: он тебя принял, выслушал?

— И принял, и выслушал. Да как было не выслушать! Пустил я в ход все свое, божьего человека, велеречие и словество.

— А я к твоей милости, — говорю, — с докукой. Выслушай, возьми терпения малость. К вратам смертным приблизясь, зело боярин мой грустью снедаем, что сойдет и в могилу опальным. Вышла же опала неоглядно, неопамятно…

— Все сие, — говорит, — было, да быльем поросло. Последней тучей на нашем небосклоне был, — говорит, — этот Стенька Разин. Не стало Разина — и небо опять очистилось. Ноне в Успенском соборе имеет быть благодарственный молебен. Вели-ка своему боярчонку выждать выхода царского из собора…

— А там в ноги повалиться и семь раз челом ударить? Все сие, — говорю, — весьма даже возможно. Но не погневись на меня, — говорю, — за глупство, а может, и ересь в вашем придворном чине: ты ведь у царя по важнейшим делам первый советчик и вершитель. Не шепнешь ли ты еще перед тем на царское ушко за нас доброе словечко?

— Сделаю все, — говорит, — что в силе моей возможности.

— Да благословит тебя премудрый Господь, — говорю, — и все московские чудотворцы!

— Как видишь, голубчик мой, дело твое обработано в наилучшем виде, — заключил свой многословный рассказ Пыхач. — А теперича обрядись-ка в первое свое одеяние, дабы предстать перед царские очи в подобающем обличье.

Торжественный молебен в Успенском соборе пришел к концу. Стоявшие при входе в храм стрельцы принялись расталкивать рукоятками бердышей, а то и просто локтями и кулаками толпившийся на паперти народ:

— Раздайтесь, православные: великий государь идет!

Толпа послушно отхлынула в обе стороны, чтобы дать больше простора показавшемуся в вратах соборных царю и сопровождавшей его боярской думе. Вдруг кто-то в задних рядах народа нарушил общее благочиние, стараясь пробиться вперед.

— Ты куда лезешь? — роптали окружающие, озираясь на нахальника — пригожего юношу, судя по "чистому" платью, из боярских детей.

— Дайте пройти, голубчики! Я с челобитной… Умолял он так жалобно и умильно, что возмущение сменилось участьем.

— Пропустите уж его, братцы! Господь с ним! Но, выдвинувшись в первый ряд, юный челобитчик вначале обомлел, когда увидел спускавшегося с паперти царя в венце и порфире. Мужественно-зрелые черты лица Алексея Михайловича, как и в годы молодости, были все еще удивительно привлекательны своей добротой и благородством, а теперь, как сдавалось Илюше, светились еще какою-то неземною благостью — отблеском сейчас только вознесенной ко Всевышнему благодарственной молитвы.

Илюша должен был сделать над собой усилие, чтобы преодолеть охватившее его обаяние и упасть к ногам царским.

— Яви божескую милость, великий государь! Взглянул на него царь и — словно ему что-то пришло на память — благосклонно улыбнулся.

— А в чем вина твоя?

— Вина не моя, государь…

— А родителя твоего?

— Родителя, государь, боярина Талычева-Буйносова. Тому уже тринадцать лет, что на него наложена опала…

— Знаю, знаю, Артамон Сергеич сказывал мне про тебя. Поезжай с Богом к старику, скажи, что все забыто: опала с него снята.

И, милостиво кивнув, государь продолжал свое шествие.

"Все забыто: опала снята…"

Эти знаменательные царские слова звучали еще в ушах Илюши, когда он несколько дней спустя подъезжал опять к крыльцу своего родительского дома в Талычевке. Этими же словами отвечал он на вопрос выбежавшей к нему навстречу Зоеньки:

— Ну, что, Илюша?

Легче ветра влетела девочка опять в дом и в опочивальню отца.

— Все забыто, батюшка: опала с тебя снята! Безучастный взор Ильи Юрьевича вспыхнул молнией.