Василий Авенариус - Сын атамана

Те послушно раздвинулись и потеснились.

— Неужто, князь Михайло Андреевич, ты станешь кушать за одним столом с душегубами? — шепотом спросил Курбского Гришук.

— Ни за что! — был решительный ответ.

— И я тоже.

Но когда Яким повернулся к ним лицом и пригласил их не побрезговать, чем Бог послал, Курбскому показалось, что тот украдкой подмигнул ему, как бы убеждая не упорствовать.

«А что, как он только притворяется, чтобы тем вернее спасти нас?» — мелькнуло в голове Курбского, и он отозвался вслух:

— Да ведь у нас ноги связаны.

— Так ты все же будешь кушать с ними? — удивился Гришук.

Курбский пожал плечами.

— От хлеба-соли не отказываются.

— Да и голод не тетка, — подхватил Яким, — а идти твоей милости даже не для чего: на салазках подвезем. А нут-ка, детки.

Суровым каменникам грубая шутка пришлась по душе: несколько человек разом вскочили на ноги и со смехом подвезли всех троих на звериных шкурах к столу. Бардадым, чтобы поддержать свою власть над подчиненными, чересчур уж охотно слушавшимися старого есаула, отдал им в свою очередь приказ развязать пленникам на время еды руки, а Даниле и едало, причем, однако, предостерег запорожца, что бы тот не смел уже «брехать».

Первое блюдо состояло из борща, подданного кухарями в огромной деревянной чашке. Вооружившись деревянными же ложками, и хозяева, и гости принялись взапуски хлебать любимую национальную похлебку. По временам только тот или другой из разбойников вешал свою ложку на край чашки, чтобы перевести дух и зачерпнуть себе в кружку серебряным ковшом «горилки» из серебряной же, ведра в полтора, ендовы, как и ковш, очевидно, не купленной на рынке. Данило следовал примеру хозяев; Курбский же и Гришук довольствовались медом, который был подан им после отказа их от «зелена вина». Когда появилось на столе второе и последнее блюдо — верченое (жареное на вертеле) мясо, ендова с горилкой была опорожнена уже наполовину, и разгоряченные лица, невоздержанные речи и пьяный смех всех членов удалой ватаги наглядно свидетельствовали если не о доброкачественности, то о крепости хмельного напитка. Всех громче и разговорчивее был Яким-Жигуля. Он был неистощим в россказнях о былых подвигах гайдамачьих, из которых особенно понравился слушателям следующий:

«Едет жид с ярмонки, остановился у речки коней напоить. Глядь — перед ним гайдамака с кием (дубинкой). Затрясся мой жид, как лист на осине.

— Чего тебе, чоловиче?

— Купи, жиде, кий!

— Да на что мне кий?

Тот тронул его кием по плечу. Видит жид, что не отвертишься.

— А что цена кию?

— Пятьдесят карбованцев.

— Цена сходная: получи свои деньги.

Взял гайдамака деньги, отпустил жида. Поехал жид домой, а жинка ждет уже на крыльце.

— Доброго вечера, тателе!

— Доброго вечера, мамеле!

— Что привез с ярмонки?

— А вот что, — и кажет ей гайдамачий киек. Удивилась жинка:

— Что сие такое?

— Киек.

— Да где ты его взял?

— Купил.

— Купил! Для чего?

— Стало, треба.

— А что дал за него?

— Пятьдесят карбованцев.

— С ума ты сошел, тателе!

— Цыц, сердце! Кабы ты сама торговалась, так дала бы и всю сотню».

Хохотали каменники, хохотал Данило, не могли удержаться от смеха и Курбский с Гришуком. Но голод был утолен, и, по просьбе Курбского, его с двумя спутниками «отвезли» обратно в их угол, предварительно перевязав им опять руки. За столом же старый есаул еще более развернулся.

— Гей, паны-детки! — крикнул он. — Покажу-ка я вам тепереча, как в старину у нас угощались.

Подмешав горилки в ведерную братину с медом, он отпил первым, а затем пустил братину в круговую.

— Да нет ли у вас, детки, бандуры?

Бандура нашлась, и, ударив по струнам, старик затянул своим дребезжащим тенором:

Все бражники дружно подхватили знакомую песню. За первой песней грянула другая, за другой третья.

— Ну вже, дидусю! — заметил кто-то. — Даром, что одной ногой в гробу стоит, а другой, поди, еще гопака пропляшет!

— И пропляшу! — гаркнул Жигуля, топая ногой.

— Ну, где тебе, старина!

— Пропляшу! — повторил он и, забренчав на своей бандуре гопака, пустился, в самом деле, в пляс.

— Ах, Яким, Яким! — укорил дядьку из своего угла Гришук.

— Постыдился бы на старости лет юродствовать, — добавил от себя Курбский.

В ответ Яким, все танцуя, подлетел к ним и шепнул два слова, от которых у тех сердце в груди екнуло: