Виктор Суворов - Контроль [Новое издание, дополненное и переработанное]

Попадались ей и бухаринцы. Товарищ Бухарин был романтиком революции. Предлагал вывести новую породу людей. Путем расстрелов. Убивать плохих, чтобы остались только хорошие. Великолепная идея. Только кому-то надо будет решения принимать, кого стрелять, кого миловать. И получается сразу класс людей с абсолютной властью. И если романтика товарища Бухарина расстреляли, так ведь в соответствии с его же собственной идеей. Он-то себя считал хорошим, а поди докажи, что ты хороший.

Знала Настя, что будет, если власть возьмет товарищ Зиновьев, который считал только те структуры прочными, «под которыми струится кровь». Так товарищ Зиновьев и выражался публично и печатно.

И пока Сталин воевал против всяких Радеков и Каменевых, тихо поднялась над Россией жуткая тень капризного, трусливого, самовлюбленного, изнеженного, развращенного, предельно жестокого барина по фамилии Тухачевский. И рядом с Тухачевским — безграмотный Якир, заливший землю потоками крови невинных. Якир в каждом занятом коммунистами районе устанавливал процент мирного населения, которое подлежало истреблению.

И много еще было тех, кто пытался осчастливить человечество путем массовых расстрелов.

Спасти Россию — не допустить к власти Тухачевского — Сталин мог, только опираясь на Ежова. В борьбе против Тухачевского Сталин вынужден был дать Ежову почти абсолютную власть. И закружилась голова у товарища Ежова. И самого потянуло на власть. Он мог ее взять. И что бы тогда ждало Россию?

Понимала Настя, что повезло России. Понимала, что власть Сталина — не худший вариант. Без этой власти миллионы шакалов, выброшенные на гребень революцией, растерзают страну.

Понимала Жар-птица — бывает хуже. Занимала она скромный незаметный пост, и на этом посту, как тысячи других, делала все, что в человеческих силах, и сверх того, чтобы худшего не допустить.

Оптимисты думают, что жизнь — это борьба добра и зла. Ей жизнь не представлялась в столь розовом свете. Она знала, что жизнь — это борьба зла с еще большим злом.

Бредет Настя.

На юг. На юг. На юг.

Идет рощами. Идет чахлыми перелесками. Идет степью. Ложится, когда кто-то на горизонте появляется.

Звенит голова от недосыпа. Знает: остановится — уснет.

Потому не останавливается.

Больше шагов Настя не считает. Решила идти не останавливаясь. Идти, идти, идти. Чувствует Настя, что с каждый днем она все легче становится. Почти невесомая. Один вопрос: если энергия расходуется и никак не пополняется, то на чем же она до 913-го километра дойдет?

И решила: на гордости.

Бредет.

Мираж пред нею на полмира. Мост. Одним концом в берег упирается. Другим — в горизонт. Разъезд пустынный. Это 913-й километр. По откосу надпись: «Слава Сталину!»

Рельсы в осеннем мареве. Припекает солнышко, и плывут рельсы у горизонта. И поезд на плывущих рельсах дрожит и колышется. Желанный поезд. «Главспецремстрой». Он тут бывает по субботам. До двенадцати дня.

Где они, субботы? Потеряла Настя счет дням. И времени не знает. Давно разбила часы, давно остановились они, давно их бросила, чтоб руку не давили, чтоб лишнего веса не тащить. И «Люгер» давно бросила. Солдату в походе даже иголка тяжела. А тут «Люгер». Железяка чертова. По бедру все лупил, в Волге ко дну тянул. К чертям его, железного. Бросила — и легче идти. Давно бросила его. С ним не прошла бы такой путь. Ни за что не прошла бы.

Потрогала Настя место на бедре, где «Люгер» висел, удивилась: он все еще висит, зараза железная. Все хотела бросить, да так и не дошли руки. Как же она с такой тяжестью столько километров? Сама себе удивляется. А часов точно нет. По солнышку полдень вырисовывается. Жаль, по солнцу часы определять легко, а минуты — не очень. И если верить солнцу, то сейчас «Главспецремстрой» тихонечко двинется и покатит. И покатит. Быстро он разгоняется. Быстро за горизонт его уносит. Черт с ним. Разве жалко? Понимает Настя, что не настоящий это мост, не настоящий разъезд, не настоящий поезд. Не могла же она, больная, разбитая, дойти до магистрали. Не могла. Это выше человеческих сил. И не могла же она выйти к разъезду прямо в то время, когда «Главспецремстрой» тут стоит. Просто ей хочется дойти до магистрали. Хочется встретить поезд. Хочется войти в вагон и упасть. И спать. Не просыпаясь. Спать всегда. И пусть с нее снимут ботинки. Она никогда не будет больше ходить в ботинках.

Бредет.

В руки себя взять надо. Так надо идти, чтобы ботинки не цеплялись один за другой. Не цеплялись… Не цеплялись… Очень может быть, что мост и разъезд — вовсе не мираж. Очень может быть, что дошла она. И может, ей повезло, что дошла в тот момент, когда поезд тут стоит. В субботу до полудня. А может, товарищ Сталин прислал «Главспецремстрой» и приказал ждать, и ждать, и ждать. Ее ждать. Ждать, пока птичка не прилетит.