Франсиско Эррера Луке - Луна доктора Фауста

На каждом корабле было размещено по двадцать лошадей – десять с каждой стороны. Хорхе Спира устроился на полуюте флагманского судна, а остальные офицеры предпочли носовые каюты. Франсиско Веласко ворчал не переставая:

– Лошадям куда просторней, чем людям.

В эту минуту, словно отзываясь на слова хозяина, заржал его жеребец.

– А-а! Ты еще насмехаешься надо мной, негодная кляча?! Посмотрим, как ты запоешь, когда мы выберемся на сушу и я влезу к тебе на спину!

Слева и справа от лошадиных стойл для пятидесяти рядовых членов экипажа были в два яруса подвешены койки, причем так низко, что Себальос не удержался от язвительного замечания: «Бедный, бедный Инфанте! Ему даже на спину не лечь – нос пробьет доски палубы».

Провизия хранилась в кормовой части трюма под замком, а запасы вина и пресной воды – на носу. Все остальное пространство заняли подвесные койки – их хватило на двадцать пять человек, а прочим пришлось довольствоваться охапками соломы.

– Что ж, по крайней мере тут теплее, чем в подвалах кадисской каталажки, – мрачно пошутил кто-то.

– А где же хранится оружие? – осведомился Франсиско Инфанте.

– Наверху, в каютах под замком, – отвечал тот, кто сравнивал трюм с тюрьмой в Кадисе. – Часто случается, что матросы захватывали его и поднимали пиратский флаг. Не так ли, Галеото? Ты, видать, знавал толк в таких делах, иначе не прилипла бы к тебе такая кличка, а? [10] Галеото (galeoto, исп. ) – каторжник, галерник.

– Замолчи, язва! Что было, то сплыло, и нечего ворошить былое.

– О черт! – воскликнул вдруг доктор Муэла, поспешно поднимаясь с кучи соломы. – Да тут блохи!

– Вовсе это не блохи, – отозвался со своей койки Себальос, – а самые обыкновенные клещи.

Наступила ночь, и с кормы, покрывая все остальные звуки, запел, возвещая отбой, горн.

– Заткнитесь! – закричал Веласко. – Я спать хочу!

– Хочешь спать, так отправляйся в офицерскую каюту, – огрызнулся бывший галерник. – Счастливцы, дрыхнут в настоящих постелях, на полотняных простынях. А еще лучше – попросись к собачкам: у них и места вдосталь, и мясом их кормят дважды в день.

На каждом корабле стояло по четыре клетки со звероподобными псами. Ходивший за ними Доминго Итальяно ночевал там же, на корме, рядом со своими питомцами.

Ночью волнение на море не стихло, а ветер усилился. Крутые валы раскачивали каравеллы. Гуттен, заложив руки за спину, стоял на палубе под мостиком, который ходуном ходил от ударов волн. «Отыщу Дом Солнца, – думал Филипп, – стану богаче самого Писарро, надену серебряные доспехи с золотой насечкой, повешу на шею цепь из самоцветных каменьев, перетяну стан поясом, отделанным брильянтами, и приду к старому герцогу просить у него руки Бланки. Быть при дворе – и счастье, и беда. Как трудно приходится родовитому рыцарю, если он живет только на свое жалованье, а оно чуть больше того, что платят простому латнику. Когда юные фрейлины спрашивают, кто мой отец, я отвечаю: „Амтман Кёнигсхофена“, ибо это непонятное слово звучит лучше, чем „бургомистр“, а значит то же самое. Можно подумать, что амтман – не меньше, чем герцог или ландграф, что он сидит в своем неприступном замке и на сотни миль вокруг нет никого могущественнее. Эти благородные девицы и представить себе не могут, что наш дом, хоть он о двух этажах и под высокой крышей и заметно выделяется среди других домов, – всего лишь древняя развалюха с бесчисленными пустыми комнатами и неотесанными слугами, которые родились в ней и в ней же умрут, подобно своим отцам и дедам. Да, конечно, когда отец идет к мессе или в ратушу, двое оруженосцев несут перед ним знаки его достоинства, а все встречные низко кланяются, но если бы знали эти отпрыски высшей кастильской знати, что мой отец при всей своей родовитости – всего лишь чиновник на службе у императора, старый орел с полинялыми перьями, который принимает у себя и капитана ландскнехтов, и даже тех, кому сдает в аренду свою скудную землю!

Каравелла круто накренилась, едва не опрокинувшись.

– Ваша милость! – крикнул рулевой. – Не стойте там, смоет за борт!

Гуттен, спотыкаясь и падая, хватаясь за леера, с трудом добрался до лесенки, ведущей на капитанский мостик. Рулевой, крепко вцепившись в штурвал, боролся с разбушевавшимся морем. Гуттен хотел было подняться к нему, но тот крикнул:

– Оставайтесь внизу! А лучше – укройтесь в каюте: мы попали в шторм!

В ста милях от Санлукара на флотилию налетел ураганный ветер. Волны перекатывались через палубу. Завыли в своих клетках псы, беспокойно заржали лошади. Обшивка трещала под неистовыми ударами воды, а люди молились или богохульствовали.