Вячеслав Шишков: Емельян Пугачев (Книга 3)

– Пошел, Никита! – крикнул ямщику Барышников, и тройка, гремя бубенцами, тронулась вперед.

– Стойте! – снова помчался помещик за тройкой. – Так это ваше последнее слово?

– Самое последнее… Ежели не уступите за шестнадцать тысяч, ей-ей, уеду… Я раздумал, покупать. Вот Митрич отговаривает, стращает… Пошел, Никита!

– Стойте, стойте, тововна! Черт с вами, я согласен…

Так, на большой дороге, среди бела дня, был ограблен Барышниковым помещик-простофиля.

Пометка автора в конце наброска: «Прервано – в случае надобности будет закончено. 24. VII – 42».

Набросок намечался автором как начало к 25-й главе второй книги «Е. П.», но в процессе работы не был использован. – Ред.

Надо было делать приступ на Яицкий городок, но у Пугачёва как на грех пересекло поясницу. Чем лечить? Поп Иван сказал:

– Давай, батюшка ваше величество, я тебе спину-то в бане редькой натру: немощь аки рукой снимет.

Баня на задах Пугачёвского огорода, она просторна, оконце широкое, свет есть. Возле этой бани еще так недавно мучительно умирала в сугробах Лидия Харлова с братом.

Пугачёва вели под руки палач Ванька Бурнов и поп Иван. Пугачёв шел согнувшись, глядел себе под ноги, от боли кряхтел.

В горячем банном воздухе Пугачёву полегчало. Мыл его поп Иван. У Пугачёва тело белое, крепкое, не укулупнешь. Присадистый крепыш Ванька Бурнов весь, как медведь, в шерсти. Вислозадый поп Иван широк в кости, дрябл, брюхат и очень жирен. От поджилок к широким плоским ступням и по рукам лились, как реки с притоками и ручейками, толстые, чрезмерно набухшие от пьянства вены. Они разносили по телу отравленную сивухой кровь. Он был трезв, но от него нестерпимо пахло винным перегаром.

Пугачёв, с сожалением глядя на него, сказал:

– А ты все пьянствуешь, батя, все хнычешь: горе да горе у тебя. Кто же огорченье-то сотворил тебе, хоть бы поведал.

– А сотворил мне толикое огорченье помещик наш гвардии штык-юнкер в отставке Гневышев, – с охотой откликнулся лохматый, толстоносый батя.

Он опрокинул шаечку воды на раскаленную каменку, густой пар туманным напыхом шибанул под потолок.

Пугачёв обычно хлестался веником сам, но сегодня со всем усердием парил его Бурнов. Повалившись животом на дубовую лавку, Пугачёв от удовольствия только покряхтывал и гоготал.

– Наддай, наддай! – сквозь зубовный скрежет сам себе покрикивал Ванька Бурнов. Страховидный, одноглазый, с рыжими торчком волосами, он с одинаковым болезненным сладострастием сек розгами преступников, вешал приговоренных, резал баранов и коров и хвостал веником царя-батюшку, которого чтил превыше всего на свете.