Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев (Книга 3)

Тройка повстречалась. Да не какая-нибудь лошадиная, в бубенцах да побрякушках, в корню гнедой мерин, по бокам пристяжки, – нет, повстречалась им тройка. Человечья? Вот забавно-то, ей-богу – право… чего-чего только не насмотришься в дороге.

– Здравствуйте, барышня… хе-хе-хе… – приподнял Барышников бобровую шапку. – Куда это изволите правиться?

– Тпрруу! – прозвенел девичий голосок, и тройка остановилась. – А так… просто… катаюсь, хи-хи-хи… На прогул еду.

– Харраши лошадки, хе-хе-хе, ах, харраши! – протянул Барышников, косясь лукавым глазом на остановившуюся тройку.

– Да ведь нас барышня, дай ей бог женишка хорошего, дюже бережет, ха-ха-ха, – ответили с хохотом здоровецкие, как на подбор, лошадки. – Сладким овсецом кормит, канфетками.

– Я их канфетками кормлю, хи-хи-хи… Папенька ругаются, а маменька ничего супротив не говорит…

– Хе-хе-хе, приятно, приятно… А кто же, дозвольте узнать, ваш папенька, с кем имею честь?

– А папенька мой секунд-майор в отставке Павел Терентьич Невзгодин.

Они будут очень рады, ежели вы завернете к нам на перепутье…

– Премного вами довольны за ласковость, мы люди не гордые, завернем, – проговорил Барышников, снова приподымая шапку. Он оглядывал миловзорную, «субтильного» вида барышню в темно-зеленом душегрее с белым воротником и белой из горностая шапочке. Она сидела в ажурных, но крепких маленьких санках, держа в руках изящный кнутик для устращиванья и вожжи из тонких атласных лент. Её лошадки были пять рослых молодых девушек – одна другой краше – в нагольных опрятных полушубках. Они не стояли на месте, били в снег каблуками, как копытами, встряхивались, звякали бубенцами, звонкими визгливыми голосами изображали подобие ржанья: «иго-го-го-го!» Барышню такая игра занимала.

– Ну, лошадушки! – подняв кнутик, тряхнула барышня вожжами, и шутейная тройка взяла на полный ход – только снег полетел во все стороны.

– Вот добро, – улыбчиво глядя вслед тройке, протянул Барышников и приказал ямщику завернуть на барский двор.

– Кошке игрушки, а мышкам-то слезки, – оттопырив губы, недовольным голосом отозвался Митрич.

– А чего ж такое: ей утеха, а девкам канфетки.

– А ты запрягись с сынком своим Иваном Иванычем да вези-ка меня, я тебе щиколаду дам со сладкими пампушками…

Иван Сидорыч сердито поджал губы и отвернулся от лакея.

Павел Терентьич Невзгодин был помещик хозяйственный, но не практичный. Он имел больше тысячи десятин лесных угодий, у него действовал пильный завод, мельница, крупорушка, устроенные на быстрой, довольно многоводной речке, а также самое доходное предприятие – винокуренный завод.

Пили в столовой чай, закусывали. Восседал за столом и Митрич в своих медалях. В двух золоченых клетках канарейки пели. Помещик – невысок и тучен, с двойным подбородком, бабьим лицом и тонким голосом. Когда изрядно было выпито хмельного, завязались деловые разговоры.

– Раз вы, почтеннейший Павел Терентьич, нуждаетесь в оборотных капиталах, я советовал бы вам все ваши предприятия продать…

– Что вы, что вы! – тяжело шевельнулся в кресле помещик. – В случае крайности я, тововна, в банке землю заложу, малую толику леса на сруб продам, а, тововна, выкручусь как ни то…

– Дело ваше… А я бы купил у вас все чохом, и лес, и заводы, ежели не за дорого уступите… Не пахотную землю с мужиками, а токмо лес и заводы. Что вы тут, в такой глуши, живете… Да и барское ли дело заниматься коммерцией… На то есть люди промышленные, им и книги в руки, они к черному труду привыкли. А при вашем благородстве в Москве вам жить, вот и детишки у вас на возрасте, и дочка красавица невеста… Там и женишка доброго сыщете. Да и супруге вашей одна скука здесь, какой же здесь вкус к жизни. А в Москве – все знать. Да одни трезвоны московских храмов чего стоят, музыка, небесная прямо музыка.

– Ох, господи, помилуй, хорошо в Москве, дивно хорошо, – сонливым голосом сказал охмелевший Митрич. – Советую-с, советую-с… А взять Питер!.. Прямо ума рехнешься… А здесь – пень на колоду брешет, не жизнь, а треклятая пагуба… Ей-богу-с…

Хозяин выразительно переглянулся с красивой черноокой хозяйкой, разливавшей чай. Переняв их взоры, наблюдательный Барышников не без удовольствия подумал: «Кажись, клюнуло…» За общим столом завтракала и возвратившаяся с катанья Варечка. А два маленьких барчонка помещались за соседним детским столом и тихо переговаривались по-французски с гувернанткой. И когда большие завели разговор про Москву и Питер, дети вдруг замолкли и навострили уши.