Иосиф Опатошу - 1863

Боймфелд перебил Алтера, он говорил, глядя прямо перед собой, будто выступал перед публикой:

— Это редкое зрелище, Смоча яма, я имею в виду. Она напоминает человеку о днях творения. От грубых каменных арок дух захватывает, они напоминают о бездне, извергающей пламя. Черное пламя окаменело по велению Господа: «Стань камнем!» — и пропасть повисла над пропастью. В глубине виднеются искаженные лица, застывшие руки и ноги, которые многоголовое чудовище утащило к себе в пещеру.

— А теперь, — улыбнулся Вержбицкий, — туда приходят флиртовать влюбленные пары.

Звон сотряс воздух. Проехал ксендз. Прохожие упали на колени в снег.

Боймфелд склонил уставшую голову, словно хотел встать на колени, и перекрестился.

— Я думал, вы еврей, — сказал Мордхе удивленно и тут же пожалел об этом.

— Я еврей по рождению, — ответил он гордо, как будто ждал этого вопроса, — но я не могу представить себе Польшу без католицизма. Еврей поляк — это абсурд. Обе культуры, еврейская и польская, истощились и перестали приносить плоды. Нужно их объединить, как это делают франкисты. Необходима новая кровь, чтобы родился новый польский гений, который превзойдет мицкевичей и словацких, рожденных франкистским движением.

— Разве они еврейского происхождения? — Мордхе от удивления вытаращил глаза.

— И Мицкевич, и Словацкий — евреи по материнской линии.

Возле Вавеля в поле показалась полиция. Боймфелд горько улыбнулся, давая понять, что не хочет попасть в руки австрийской полиции, сгорбился, засеменил, как ученик ешивы, и исчез.

— Кто он?

— Крестившийся еврей.

— Это я вижу.

— Ученик Товяньского. Я встретился с ним в Париже, где он читал лекции о каббале.

— А что он здесь делает?

— Агитирует против восстания.

Мордхе взглянул на Казимеж. Сгрудившиеся домики-развалюхи давили на него своими стенами, его тело чувствовало гнет жесткой каменной земли. Кто прав?

Всадники выстроились вокруг Вавеля в две шеренги и следили, чтобы дорога к открытым воротам оставалась пустой. Полицейские с шашками наголо вели двадцать юношей в польских мундирах. Юноши шестнадцати-семнадцати лет кто без шапки, кто без пальто шли парами.

— Это же наши?

— Наши!

— Где их поймали?

— Кто знает?

— Под Меховым.

— Их ведут в тюрьму в Вавель?

— Их ведут пороть!

— Что?

— Что слышали!

Отцы, мрачные поляки, перепуганные евреи в штраймлах шли, понурившись, словно на похоронах. Правительство воспитывало отцов, приказав им смотреть, как порют их плохих сыновей и делают из них хороших граждан.

Полиция стала зазывать собравшуюся публику. Толпа попятилась назад, и за несколько минут квартал опустел, словно вымер. Из боковых ворот время от времени выглядывали люди, осторожно осматривались, озирались в нерешительности и тихонько пробирались в замок.

Сердце кровью обливалось. Мордхе не слушал, как Вержбицкий бранится, сыплет проклятия на каждом шагу, перед его глазами, полными слез, еврейские юноши проходили через легендарные ворота. Когда это было? И зачем еврейских детей ведут на порку? По колено в крови бежит человек встречать конец света, о каком спасении может быть речь, если сам Бог не может даровать евреям Землю Израиля без войны? И если без крови пришествие Мессии невозможно, кому нужно такое спасение?

— Куда мы идем, Алтер?

— Обернись.

— Что это, синагога?

— Старая синагога.

Железные ворота были открыты. В углу стоял еврей и молился. Слова, раздававшиеся в холодной тишине синагоги, были отчетливо слышны. Служка сидел у открытой коробки и пересчитывал свечи.

Женщина с развевающимися, как крылья, кончиками цветного платка, размахивая руками, вбежала в синагогу и устремилась к орн-койдешу [60] Священный ковчег со свитком Торы, расположенный у восточной стены синагоги. .

Пустая синагога со стрельчатыми окнами наполнилась плачем. Мать молила Бога у открытого орн-койдеша, чтобы он послал ее ребенку выздоровление.

Служка с гусиным пером стоял у выхода. Еврейка положила монету, и служка написал ей записочку.

Напротив синагоги между голыми деревьями виднелось маленькое кладбище. Из трещин на надгробии Рамо [61] Рамо — акроним краковского раввина, одного из крупнейших поздних законоучителей Моше Иссерлеса (1520–1572). торчали записочки.

Мордхе рассказал Вержбицкому, как люди приходят к могиле Рамо со своими горестями. Вержбицкий посмотрел на старое кладбище, на ряд могил, в которых лежала семья Рамо, и вздохнул: