Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут

— Да, я помню эти картинки, — медленно проговорил он. — Хотя помню очень мало. Я даже не уверен, что смогу теперь говорить на этом языке, это было так давно... А почему вы хотите читать эти картинки-письмена, господин?

— Как почему? Да потому что не умею этого! — ответил Инацил, словно это была самая очевидная причина в мире. — Потому что эти картинки говорят, а я не слышу их речей. Для умеющего читать открыты все двери, а я не люблю видеть перед собой закрытые двери.

— Да, понимаю, — негромко сказал Тот. Он решил, что очень любит учителя. Он хотел бы знать хотя бы несколько этих маленьких картинок, чтобы объяснить их Инацилу. Внезапное озарение показало ему, что делать. — Господин! — выпалил он. — Мне кажется, что я мог бы показать вам несколько этих картинок, даже коротенькую фразу.

— Ты можешь? Тогда покажи, покажи быстрее. Ну-ка бери глину и стило!

Тот повиновался, вдруг засмущавшись, потому что не был до конца уверен, что сможет это сделать. Тростинка с треугольным остриём могла изображать только клинья; он должен был остро заточить её, чтобы изображать изящные штрихи египетских иероглифов, и когда через минуту взялся за работу, то застеснялся своей неловкости. То, что выходило из-под его рук, более или менее напоминало надпись на носу его маленькой галеры, надпись, которую он тысячу раз видел и трогал пальцами, до сих пор не понимая, что они изображали имя талеры.

— Я думаю, я даже уверен, что эти значки означают «ка сувай», что значит «дикий бык», — сказал он.

— Дикий бык! — восхищённо откликнулся писец. — Давай подумаем об этом! Где ты это узнал? Как смог запомнить?

— Ну, я просто...

Инацил не слушал, он копался в ящике, набирая глину для упражнений. Тот с облегчением прервал свой ответ. Он действительно очень любил Инацила, но существовали вещи, о которых можно было говорить только с очень немногими, и маленькая галера была именно такой вещью. Только ночами, оставаясь в одиночестве за плотно закрытой дверью, он доставал её, поднимал и опускал маленькие паруса, гладил одного за другим деревянных моряков, тоскуя по Египту, которого даже не помнил. Затем опять прятал в сундучок с одеждой, где она жила среди туник и рубах, и только потом отпирал свою дверь. Мысль о том, что Эгиби мог бы как-то ночью случайно войти и увидеть её, была невыносимой. Он не подумал, показывая Инацилу слова «ка сувай», не сообразил заранее, как объяснить, откуда он их знает. Это было имя галеры «Дикий бык» — Тот никогда, никогда не сможет этого забыть, потому что эти слова назвал ему Яхмос. Яхмос был капитаном такого корабля, когда был молодым.

Писец согнулся над своим столом, весь поглощённый копированием иероглифов, его бородатое лицо было счастливым, как у ребёнка. Поняв, что Инацил совершенно забыл о нём, Тот тихонько пошёл к воротам. Он хотел вспомнить побольше о Египте, о красивом садике, который когда-то знал, о Яхмосе и госпоже Шесу, о том, кем они могли быть. Иногда он спрашивал себя, не могли ли они быть его родителями, но думал, что это не так — ведь Яхмос был очень-очень старым, а госпожа Шесу — красивой и молодой, самой красивой в мире. Он был почти уверен, что госпожа Шесу к тому же носила диадему, как царица или царевна... Ну вот, опять эта дурацкая мысль о его происхождении! Каждый раз из глубины его сознания всплывало нечто подкреплявшее её — вроде колонны со стражником, о которой он вспомнил несколько минут назад. Но разве стражники могли быть только во дворцах, разве только царицы носили короны? До чего же плохо было не помнить. Эгиби без труда вспоминал события, случавшиеся, когда ему было пять-шесть лет, и Калба, и другие. Тоту удавалось вспоминать лишь клочки из лет, предшествовавших его путешествию через пустыню по дороге в Вавилон; даже лица караванщиков затерялись в спутанных воспоминаниях о страхе и одиночестве. Словно это долгое ужасное странствие прорвало ткань его жизни, которую невозможно залатать, и это отделило его от ранних лет, пропавших, как будто и не бывших. У него была только игрушечная галера, доказывавшая, что не вся его жизнь прошла в Вавилоне.

Выйдя из внутреннего двора на залитую ослепительным светом улицу, Тот обнаружил терпеливо ожидавшего Калбу.

— Ну, наконец-то! — воскликнул толстячок, отвалившись от стены. — Я уж думал, что ты проболтаешь со стариком Собачьей Мордой весь день.

— Я думал, что так оно и получится, — ответил Тот и задумчиво добавил: — Знаешь, не стоит называть его Собачьей Мордой. Он не такой уж плохой. По правде говоря, мне кажется, что я его даже люблю.