Олег Широкий - Полет на спине дракона

— Нет же, нет, — задрожал Боэмунд, — это ты ко мне так. А я — скопец, урод.

— Да разве ж в том дело, глупый? И поздно — красоты моей уж нет.

Они сидели у саманной землянки. Жаркий воздух обволакивал их неуютным теплом. Почувствовав чуть ли не кожей, с каким горестным усилием скинула она куфию (чтобы спустя мгновение закрыть), он не испытал ни ужаса, ни отвращения.

Вся нижняя половина её лица была изрезана и обожжена — хорошо постарались кешиктены-дознаватели. Раны стали рубцами, и только глаза и нетронутый лоб, на который падали поседевшие космы, были прежними.

Но вдруг глаза, лоб, эти нетронутые локти с гладкой кожей... дай не в них даже дело. Может, голос... Да и голос ли? Словно отвалился камень той сырой пещеры, где он бродил с тех пор, как они расстались.

Солнце — беспощадный глаз монгольского Мизира — ворвалось в проем нагло, весело. Боэмунд неожиданно улыбнулся, как не улыбался с тех пор, когда покинул сожжённый папистами родной город Безье, счастливо и беззаботно. Он сжал её руки (палец один неправильно сросся) и откинул куфию. Она вскрикнула невольно.

— Нет, теперь мы вместе... Мука твоя позволила мне подняться смело в твой роскошный терем.

— Нет, тебе ко мне спуститься, — задохнулась она от пробившей запруду радости и снова вдруг смутилась: — Вот только не одна я... с сыном...

— Сыном? — отшатнулся Боэмунд. — От кого?

— Знали бы от кого — не было бы мне покоя, удавили. Монгольская кровь в нём, царская. Как Мунке-хан власть захватил, всю родню Гуюкову до младенцев истребили — у них теперь так. Всю... да не всю.

— У тебя сын?! От Гуюка?! Великий тайджи?

Прокуда улыбнулась покореженным ртом, но Боэмунд ясно вспомнил ту, прежнюю улыбку.

— Так ведь ночь-то была у нас с этим иродом твоими трудами. Но никто про ребёнка не знает. А про себя решила: не он отец — ты. Бамутом назвала. Думала, уж не увижу тебя боле, прости.

Мальчик посапывал на мерлушковой подстилке, а Боэмунд непослушными губами пробовал на вкус новое, запретное, наглухо запретное для него, скопца, слово — «сын». Он повторял его на всех языках, какие знал, хоть и не ведал уже — через столько лет, — какой из них родной.

Рядом, прижавшись — как не было у них в той жизни, — стояла сияющая Прокуда.

Вот ведь как судьба закрутила. Жертва та, главная, последняя (на которую ради Бату пошёл, ради которой от Бату ушёл), причудливой змеёй извернувшись, его укусила ядовитыми зубами счастья, простого, мирского.

Он вышел из землянки под прозрачный безбрежный купол. Залихватски запрокинул бледное лицо. Там, в Небесах, — или показалось ему — одобряюще улыбался его друг и повелитель, ушедший из жизни ВОВРЕМЯ.

И, может быть, сбросивший с себя все заботы.

Расчётливый правитель победил в Берке сострадательного подвижника, и он (дабы не ссориться с урусами) разрешил строительство в Кечи-Сарае мелькитской епископии.

На сетования улемов Булгара и Сарая гневался:

— Чего добьёмся? В лоно праведности неверных не приведём — только жизнь им и себе в войне сократим. Если ждут их мучения бесконечные, пусть хоть миг земных радостей продлится для них. Я не Магомет, я сам бывший грешник. Только пророки достигают таких вершин чистоты, что изблёвывают из души своей всякое сострадание.

Улемы недовольно фыркали, они хотели войны без предела. Берке, стыдясь слабости, беспомощно оправдывался, но его поддерживали правоверные купцы.

А между тем в Самарканде несториане затеяли издевательский диспут с мусульманами. Пользуясь покровительством Мунке, они решили покрасоваться. И то сказать: настрадались, бедные, за годы угэдэевского равноправия церквей.

Но любое равноправие с нечистью — оскорбление Бога.

Самаркандские улемы и кази убедительно выиграли словесный поединок, это их и сгубило. Богословие — такая игра, выигравшему в которой частенько достаётся смерть. Устроив спорщикам унизительные издевательства во время намаза, христианская толпа приступила к главной аргументации всех времён — погромам.

Уже оставалось совсем немного трав и до «Жёлтого крестового похода», блестящего в замысле и исполнении монгольского удара в самое сердце земель, подвластных халифу. Скоро, очень скоро, монгольские служители веротерпимой Ясы будут резать мусульман Багдада ИМЕННО ЗА ТО, что они — мусульмане-сунниты. Впервые будут отдавать мечети в истомившиеся христианские руки, чтобы те превращали их в Храмы Мессии. Самаркандское пиршество безнаказанной ненависти было искрой, из которой, казалось, и возгорелся очередной «пожар вселенной».